Стихотворения. Четыре десятилетия

Книга стихов для меня, лирического поэта, принципиально новый поэтический жанр, возникший в начале XIX века («Сумерки» Баратынского) и закрепившийся в поэзии XX века («Кипарисовый ларец», «Камень», «Форель разбивает лед»; Блок тоже обозначал свой путь книгами стихов).

Книга стихов дает возможность поэту, в обход эпического жанра, поэмы, повествовательного сюжета, — создать целостную картину мира из осколков ежедневных впечатлений. Книга стихов — это пылающий кусок жизни, отчет лирического поэта за несколько лет счастливого труда.

Получилось так, что я писал по три книги в каждое десятилетие — и за сорок лет выпустил двенадцать книг.

Для данного издания избранных стихотворений мне пришлось нарушить мой принцип, распустить пряжу, рискну сказать, — паутину (есть у меня стихотворение, в котором уединенный, самозабвенный, тихий поэтический труд сравнивается с работой паучка на балконе: «Паутинка дрожит, как оптический чудный прицел для какого-то

тайного, явно нездешнего глаза»). Как быть, что придумать взамен поступательного движения от книги к книге с их обдуманным сюжетом, прочными связями, рефлексами, постепенным выяснением смысла? Тут-то мне и показалось возможным распределить стихи по четырем разделам-десятилетиям; возможно, и название должно быть у книги не «Стихотворения», а «Decima», или хотя бы такой подзаголовок.

Александр Кушнер

«Первое впечатление»

«Ночной дозор»

«Приметы»

Вода в графине — чудо из чудес, Прозрачный шар, задержанный в паденье! Откуда он? Как очутился здесь, На столике, в огромном учрежденье? Какие предрассветные сады Забыли мы и помним до сих пор мы? И счастлив я способностью воды Покорно повторять чужие формы. А сам графин плывет из пустоты, Как призрак льдин, растаявших однажды, Как воплощенье горестной мечты Несчастных тех, что умерли от жажды. Что делать мне? Отпить один глоток, Подняв стакан? И чувствовать при этом, Как подступает к сердцу холодок Невыносимой жалости к предметам? Когда сотрудница заговорит со мной, Вздохну, но это не ее заслуга. Разделены невидимой стеной, Вода и воздух смотрят друг на друга… Поставь стакан на край стола И рядом с ним постой. Он пуст. Он сделан из стекла. Он полон пустотой. Граненый столбик, простачок, Среди других посуд Он тем хорошо, что одинок, Такой простой сосуд! Собрание лучей дневных! И вот, куда ни встань, Сверкает ярче остальных Не та, так эта грань. А рядом пропасть, словно пасть Разверстая. И что ж? Он при возможности упасть Особенно хорош. С ним не должно случиться зла, Покуда ты вблизи. Поставь стакан на край стола И сам его спаси. Деревья листву отряхают, И солнышко сходит на нет. Всю осень грустят и вздыхают Полонский, и Майков, и Фет. Всю осень, в какую беседку Ни сунься — мелькают впотьмах Их брюки в широкую клетку, Тяжелые трости в руках. А тут, что ни день, перемены, Слетает листок за листком. И снова они современны С безумным своим шепотком. Как штопор, вонзится листочек В прохладный и рыхлый песок – Как будто не вытянул летчик, Неправильно взял, на глазок. Охота к делам пропадает, И в воздухе пахнет зимой. «Мой сад с каждым днем увядает». И мой увядает! И мой! О здание Главного штаба! Ты желтой бумаги рулон, Размотанный слева направо И вогнутый, как небосклон. О море чертежного глянца! О неба холодная высь! О, вырвись из рук итальянца И в трубочку снова свернись. Под плащ его серый, под мышку. Чтоб рвался и терся о шов, Чтоб шел итальянец вприпрыжку В тени петербургских садов. Под ветром, на холоде диком, Едва поглядев ему вслед, Смекну: между веком и мигом Особенной разницы нет. И больше, чем стройные зданья, В чертах полюблю городских Веселое это сознанье Таинственной зыбкости их. Эти сны роковые — вранье! А рассказчикам нету прощенья, Потому что простое житье Безутешней любого смещенья. Ты увидел, когда ты уснул, Весла в лодке и камень на шее, А к постели придвинутый стул Был печальней в сто раз и страшнее. По тому, как он косо стоял, – Ты б заплакал, когда б ты увидел, – Ты бы вспомнил, как смертно скучал И как друг тебя горько обидел. И зачем — непонятно — кричать В этих снах, под машины ложиться, Если можно проснуться опять — И опять это все повторится. Бог семейных удовольствий, Мирных сценок и торжеств, Ты, как сторож в садоводстве, Стар и добр среди божеств. Поручил ты мне младенца, Подарил ты мне жену, Стол, и стул, и полотенце, И ночную тишину. Но голландского покроя Мастерство и благодать Не дают тебе покоя И мешают рисовать. Так как знаем деньгам цену, Ты рисуешь нас в трудах, А в уме лелеешь сцену В развлеченьях и цветах. Ты бокал суешь мне в руку, Ты на стол швыряешь дичь И сажаешь нас по кругу, И не можешь нас постичь! Мы и впрямь к столу присядем, Лишь тебя не убедим, Тихо мальчика погладим, Друг на друга поглядим. Велосипедные прогулки! Шмели и пекло на проселке. И солнце, яркое на втулке, Подслеповатое — на елке. И свист, и скрип, и скрежетанье Из всех кустов, со всех травинок, Колес приятное мельканье И блеск от крылышек и спинок. Какой высокий зной палящий! Как этот полдень долго длится! И свет, и мгла, и тени в чаще, И даль, и не с кем поделиться. Есть наслаждение дорогой Еще в том смысле, самом узком, Что связан с пылью, и морокой, И каждым склоном, каждым спуском. Кто с сатаной по переулку Гулял в старинном переплете, Велосипедную прогулку Имел в виду иль что-то вроде. Где время? Съехав на запястье, На ремешке стоит постыдно. Жара. А если это счастье, То где конец ему? Не видно. Уехав, ты выбрал пространство, Но время не хуже его. Действительны оба лекарства: Не вспомнить теперь ничего. Наверное, мог бы остаться – И был бы один результат. Какие-то степи дымятся, Какие-то тени летят. Потом ты опомнишься: где ты? Неважно. Допустим, Джанкой. Вот видишь: две разные Леты, А пить все равно из какой.