Стихотворения. Четыре десятилетия

Кушнер Александр Семенович

Взметнутся голуби гирляндой черных нот…

Взметнутся голуби гирляндой черных нот. Как почерк осени на пушкинский похож! Сквозит. Спохватишься и силы соберешь. Ты старше Моцарта. И Пушкина вот-вот Переживешь. Друзья гармонии, смахнув рукой со лба Усталость мертвую, принять беспечный вид С утра стараются. И все равно судьба Скупа, слепа, К ним беспощадная. Зато тебя щадит. О, ты-то выживешь! Залечишь — и пройдет. С твоею мрачностью! Без слез, гордясь собой, Что сух, как лед. А эта пауза, а этот перебой – Завалит листьями и снегом заметет. С твоею тяжестью! Сырые облака По небу тянутся, как траурный обоз, Через века. Вот маска с мертвого, вот белая рука – Ничто не сгладилось, ничто не разошлось. Они не вынесли. Им непонятно, как Живем до старости, справляемся с тоской, Долгами, нервами и ворохом бумаг… Музейный узенький рассматриваем фрак, Лорнет двойной. Глядим

во тьму. Земля просторная, но места нет на ней Ни взмаху легкому, ни быстрому письму. И все ж в присутствии их маленьких теней Не так мучительно, не знаю почему.

Исследовав, как Критский лабиринт…

Исследовав, как Критский лабиринт, Все закоулки мрачности, на свет Я выхожу, разматывая бинт. Вопросов нет. Подсохла рана. И слезы высохли, и в мире та же сушь. И жизнь мне кажется, когда встаю с дивана, Улиткой с рожками, и вытекшей к тому ж. От Минотавра Осталась лужица, точнее, тень одна. И жизнь мне кажется отложенной на завтра, На послезавтра, на другие времена. Она понадобится там, потом, кому-то, И снова кто-нибудь, разбуженный листвой, Усмотрит чудо В том, что пружинкою свернулось заводной. Как в погремушке, в раковине слуха Обида ссохшаяся дням теряет счет. Пусть смерть-старуха Ее оттуда с треском извлечет. Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку. Плохая слышимость. Все время рвется нить. «Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку. Как дальше жить?» О жизнь, наполненная смыслом и любовью, Хлынь в эту паузу, блесни еще хоть раз Страной ли, музою, припавшей к изголовью, Постой у глаз Водою в шлюзе, Все прибывающей, с буксиром на груди. Высоким уровнем. Системою иллюзий. Еще какой-нибудь миражик заведи.

ДУНАЙ

Дунай, теряющий достоинство в изгибах, Подобно некоторым женщинам, мужчинам, Течет во взбалмошных своих дубах и липах Души не чая, пристрастясь к дешевым винам. Его Бавария до Австрии проводит, Он покапризничает в сумасбродной Вене, Уйдет в Словакию, в ее лесах побродит И выйдет к Венгрии для новых впечатлений. Всеобщий баловень! Ни войны, ни затменья Добра и разума не омрачают память, Ни Моцарт, при смерти просивший птичье пенье В соседней комнате унять и свет убавить. Вертлявый, влюбчивый, забывчивый, заросший В верховьях готикой, в низовьях камышами, И впрямь что делал бы он с европейским прошлым, Когда б не будущее, посудите сами? Что ж выговаривать и выпрямлять извивы, Взывать к серьезности, — а он и не старался! А легкомыслие? — так у него счастливый Нрав, легче Габсбургов, и долго жить собрался.

Слово «нервный» сравнительно поздно…

Слово «нервный» сравнительно поздно Появилось у нас в словаре У некрасовской музы нервозной В петербургском промозглом дворе. Даже лошадь нервически скоро В его желчном трехсложнике шла, Разночинная пылкая ссора И в любви его темой была. Крупный счет от модистки, и слезы, И больной, истерический смех, Исторически эти неврозы Объясняются болью за всех, Переломным сознаньем и бытом. Эту нервность, и бледность, и пыл, Что неведомы сильным и сытым, Позже в женщинах Чехов ценил, Меж двух зол это зло выбирая, Если помните… ветер в полях, Коврин, Таня, в саду дымовая Горечь, слезы и черный монах. А теперь и представить не в силах Ровной жизни и мирной любви. Что однажды блеснуло в чернилах, То навеки осталось в крови. Всех еще мы не знаем резервов, Что еще обнаружат, бог весть, Но спроси нас: — Нельзя ли без нервов? — Как без нервов, когда они есть! – Наши ссоры. Проклятые тряпки. Сколько денег в июне ушло! — Ты припомнил бы мне еще тапки. — Ведь девятое только число, – Это жизнь? Между прочим, и это, И не самое худшее в ней. Это жизнь, это душное лето, Это шорох густых тополей, Это гулкое хлопанье двери, Это счастья неприбранный вид, Это, кроме высоких материй, То, что мучает всех и роднит.

Я шел вдоль тяжелой припухлой реки…

Я шел вдоль тяжелой припухлой реки, Забывшись, и вздрогнул у моста Тучкова От резкого запаха мокрой пеньки. В плащах рыбаки Стояли уныло, и не было клева. Свинцовая, сонная, тусклая гладь. Младенцы в такой забываются зыбке. Спать, глупенький, спать. Я вздрогнул: я тоже всю жизнь простоять Готов у реки ради маленькой рыбки. Я жизнь разлюбил бы, но запах сильней Велений рассудка. Я жизнь разлюбил бы, я тоже о ней Не слишком высокого мнения. Будка, Причал, и в коробках — шнурочки червей. Я б жизнь разлюбил, да мешает канат И запах мазута, веселый и жгучий. Я жизнь разлюбил бы — мазут виноват Горячий. Кто мне объяснит этот случай? И липы горчат. Не надо, оставьте ее на меня, Меня на нее, отступитесь, махните Рукой, мы поладим: реки простыня, И сладки на ней, и слепящие нити Дождливого дня. Я жизнь разлюбил бы, я с вами вполне Согласен, но, едкая, вот она рядом Свернулась, и сохнет, и снова в цене. Не вырваться мне. Как будто прикручен к ней этим канатом.

Времена не выбирают…

Времена не выбирают, В них живут и умирают. Большей пошлости на свете Нет, чем клянчить и пенять. Будто можно те на эти, Как на рынке, поменять. Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; я в пять лет Должен был от скарлатины Умереть, живи в невинный Век, в котором горя нет. Ты себя в счастливцы прочишь, А при Грозном жить не хочешь? Не мечтаешь о чуме Флорентийской и проказе? Хочешь ехать в первом классе, А не в трюме, в полутьме? Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; обниму Век мой, рок мой на прощанье. Время — это испытанье. Не завидуй никому. Крепко тесное объятье. Время — кожа, а не платье. Глубока его печать. Словно с пальцев отпечатки, С нас — его черты и складки, Приглядевшись, можно взять.

РАЗГОВОР В ПРИХОЖЕЙ

Не наговорились. В прихожей, рукой с четвертой попытки в рукав попадая, о Данте, ни больше ни меньше, с такой надсадой и страстью заспорить: — Ни рая, ни ада его не люблю. — Подожди, как можно… – (И столько же тщетных попыток открыть без хозяина дверь, позади торчащего.) — Вся эта камера пыток не может нам искренне нравиться. — Он подобен всевышнему. — Что так же скучен? — Ну, знаешь… – И с новым запалом вдогон трясущему дверь: — Если ты равнодушен, то это не значит еще… И потом, он гений и мученик. — В чьем переводе читал ты его? Где мой зонт? — Не о том речь, в чьем переводе. Подобен породе гранитной, с вкрапленьями кварца, слюды. И магма метафор, и шахта сюжета. Вот зонт. Кстати, в моде складные зонты. — Твой мрамор и шпат — из другого поэта, не Данте нашедшего в них, а себя, черты своего становленья и склада. По-моему, век наш, направо губя людей и налево, от Дантова ада наш взор отвратил: зарывали и жгли и мыслимых мук превзошли варианты… – Опомнюсь. Мы что, подобрать не могли просторнее места для спора о Данте?

Заснешь и проснешься в слезах от печального сна…

Заснешь и проснешься в слезах от печального сна. Что ночью открылось, то днем еще не было ясно. А формула жизни добыта во сне, и она Ужасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна. Боясь себя выдать и вздохом беду разбудить, Лежит человек и тоску со слезами глотает, Вжимаясь в подушку; глаза что открыть, что закрыть – Темно одинаково; ветер в окно залетает. Какая-то тень эту темень проходит насквозь, Не видя его, и в ладонях лицо свое прячет. Лежит неподвижно: чего он хотел, не сбылось? Сбылось, но не так, как хотелось? Не скажет. Он плачет. Под шорох машин, под шумок торопливых дождей Он ищет подобье поблизости, в том, что привычно, Не смея и думать, что всех ему ближе Орфей, Когда тот пошел, каменея, к Харону вторично. Уже заплетаясь, готовый в тумане пропасть. А ветер за шторами горькую пену взбивает И эту прекрасную, пятую, может быть, часть, Пусть пятидесятую, пестует и раздувает.

Сквозняки по утрам в занавесках и шторах…

Сквозняки по утрам в занавесках и шторах Занимаются лепкою бюстов и торсов. Как мне нравится хлопанье это и шорох, Громоздящийся мир уранид и колоссов. В полотняном плену то плечо, то колено Проступают, и кажется: дыбятся в схватке, И пытаются в комнату выйти из плена, И не в силах прорвать эти пленки и складки. Мир гигантов, несчастных в своем ослепленье, Обреченных все утро вспухать пузырями, Опадать и опять, становясь на колени, Проступать, прилипая то к ручке, то к раме. О, пергамский алтарь на воздушной подкладке! И не надо за мрамором в каменоломни Лезть; все утро друг друга кладут на лопатки, Подминают, и мнут, и внушают: запомни. И все утро, покуда ты нежишься, сонный, В милосердной ночи залечив свои раны, Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны, Напрягаются, спорят и гибнут титаны.

Придешь домой, шурша плащом…

Придешь домой, шурша плащом, Стирая дождь со щек: Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще. Не надо призраков, теней: Темна и без того. Ах, проза в ней еще странней, Таинственней всего. Мне дорог жизни крупный план, Неровности, озноб И в ней увиденный изъян, Как в сильный микроскоп. Биолог скажет, винт кружа, Что взгляда не отвесть: — Не знаю, есть ли в нас душа, Но в клетке, — скажет, — есть. И он тем более смущен, Что в тайну посвящен. Ну, значит, можно жить еще. Таинственна еще. Придешь домой, рука в мелу, Как будто подпирал И эту ночь, и эту мглу, И каменный портал. Нас учат мрамор и гранит Не поминать обид, Но помнить, как листва летит К ногам кариатид. Как мир качается — держись! Уж не листву ль со щек Смахнуть решили, сделав жизнь Таинственней еще?