Стихотворения. Четыре десятилетия

Кушнер Александр Семенович

На паутину похоже с такой высоты…

На паутину похоже с такой высоты Море, суденышки в нем, словно черные мухи, Вязнут, запутавшись… Смотрим на них сквозь кусты. Ветер, как жук, завывает, ворочаясь в ухе. Море с такой высоты… На такой высоте Жить бы, и письма писать, и качаться в качалке, Как на балконе, как в утлом вороньем гнезде, В ласточкином, глинобитном, прилепленном к балке. Море с такой высоты… Я хотел бы обнять Всех, голова моя кружится, на опьяненье Это похоже… и облачным клочьям под стать Пена белеет, как сброшенное оперенье. Что там, побоище? Может быть, линька в раю? Странно, что соль к этим взбитым подмешана сливкам. Все, что кричу, ветром сорвано, все, что пою, – Ласточке трудно судить в

небесах по обрывкам.

ПЧЕЛА

Пятясь, пчела выбирается вон из цветка. Ошеломленная, прочь из горячих объятий. О, до чего э эта жизнь хороша и сладка, Шелка нежней, бархатистого склона покатей! Господи, ты раскалил эту жаркую печь Или сама она так распалилась — неважно, Что же ты дал нам такую разумную речь, Или сама рассудительна так и протяжна? Кажется, память на время отшибло пчеле. Ориентацию в знойном забыла пространстве. На лепестке она, как на горячей золе, Лапками перебирает и топчется в трансе. Я засмотрелся — и в этом ошибка моя. Чуть вперевалку, к цветку прижимаясь всем телом, В желтую гущу вползать, раздвигая края Радости жгучей, каленьем подернутой белым. Алая ткань, ни раскаянья здесь, ни стыда. Сколько ни вытянуть — ни от кого не убудет. О, неужели однажды придут холода, Пламя погасят и зной этот чудный остудят?

Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом…

Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом Волоокой сирени, что большего счастья не надо: Куст высок, и на столик ложится пятно за пятном. Ах, какая пятнистая, в мелких заплатах прохлада! Круглый мраморный столик не лед ли сумел расколоть, И как будто изглодана зимнею стужей окружность. Эта тень так прекрасна сама по себе, что Господь Устранился бы, верно, свою ощущая ненужность. Боже мой, разве общий какой-нибудь замысел здесь Представим, — эта тень так привольно и радостно дышит, И свежа, и случайность, что столик накрыт ею весь, Как попоной, и ветер сдвигает ее и колышет, А когда, раскачавшись, совсем ее сдернет — глаза Мы зажмурим на миг от июньского жесткого света. Потому и трудны наши дни, и в саду голоса Так слышны, и светло, и никем не задумано это.

БОГ С ОВЦОЙ

Бог, на плечи ягненка взвалив, По две ножки взял в каждую руку. Он-то вечен, всегда будет жив, Он овечью не чувствует муку. Жизнь овечья подходит к концу. Может быть, пострижет и отпустит? Как ребенка, несет он овцу В архаичном своем захолустье. А ягненок не может постичь, У него на плече полулежа, Почему ему волны не стричь? Ведь они завиваются тоже. Жаль овечек, барашков, ягнят, Их глаза наливаются болью. Но и жертва, как нам объяснят В нашем веке, свыкается с ролью. Как плывут облака налегке! И дымок, как из шерсти, из ваты. И припала бы к Божьей руке, Да все ножки четыре зажаты.

Почему одежды так темны и фантастичны?..

Почему одежды так темны и фантастичны? Что случилось? Кто сошел с ума? То библейский плащ, то шлем. И вовсе неприличны Серьги при такой тоске в глазах или чалма! Из какого сундука, уж не из этого ли, в тщетных Обручах и украшеньях накладных? Или все века, художник, относительны, — и, бедных, Нас то в тогу наряжают, то мы в кофтах шерстяных? Не из той ли жаркой тьмы приводят за руку в накидке, Жгучих розах, говорят: твоя жена. Ненадежны наши жизни, нерасчетливы попытки Задержаться: день подточен, ночь темна. Лишь в глазах у нас все те же красноватые прожилки Разветвляются; слезой заволокло. Ждет автобус отступающихся в луже на развилке С ношей горестной; ступают тяжело. И в кафтане доблесть доблестью и болью боль останутся, И в потертом темном пиджаке; Навсегда простясь, обнять потянутся И, повиснув, плачут на руке.

Камни кидают мальчишки философу в сад…

Камни кидают мальчишки философу в сад. Он обращался в полицию — там лишь разводят руками. Холодно. С Балтики рваные тучи летят И притворяются над головой облаками. Дом восьмикомнатный, в два этажа; на весь дом Кашляет Лампе, слуга, серебро протирая Тряпкой, а все потому, что не носом он дышит, а ртом В этой пыли; ничему не научишь лентяя. Флоксы белеют; не спустишься в собственный сад, Чтобы вдохнуть их мучительно-сладостный запах. Бог — это то, что не в силах пресечь камнепад, В каплях блестит, в шелестенье живет и в накрапах. То есть его, говоря осмотрительно, нет В онтологическом, самом существенном смысле. Бог — совершенство, но где совершенство? Предмет Спора подмочен, и капли на листьях повисли. Старому Лампе об этом не скажешь, бедняк В Боге нуждается, чистя то плащ, то накидку. Бог — это то, что, наверное, выйдя во мрак Наших дверей, возвращается утром в калитку.

Кавказской в следующей жизни быть пчелой…

Кавказской в следующей жизни быть пчелой, Жить в сладком домике под синею скалой, Там липы душные, там глянцевые кроны, Не надышался я тем воздухом, шальной Не насладился я речной водой зеленой. Она так вспенена, а воздух так душист! И ходит, слушая веселый птичий свист, Огромный пасечник в широкополой шляпе, И сетка серая свисает, как батист, Кавказской быть пчелой, все узелки ослабив. Пускай жизнь прежняя забудется, сухим Пленившись воздухом, летать путем слепым, Вверяясь запахам томительным, роскошным. Пчелой кавказской быть, и только горький дым, Когда окуривают пчел, повеет прошлым.

Бессмертие — это когда за столом разговор…

Л. Дубшану

Бессмертие — это когда за столом разговор О ком-то заводят, и строчкой его дорожат, И жалость лелеют, и жаркий шевелят позор, И ложечкой чайной притушенный ад ворошат. Из пепла вставай, перепачканный в саже, служи Примером, все письма и все дневники раскрывай. Так вот она, слава, земное бессмертье души, Заставленный рюмками, скатертный, вышитый рай. Не помнят, на сколько застегнут ты пуговиц был, На пять из шести? Так расстегивай с дрожью все шесть. А ежели что-то с трудом кое-как позабыл – Напомнят, — на то документы архивные есть. Как бабочка, ты на приветный огонь залетел. Синеют ли губы на страшном нестрашном суде? Затем ли писал по утрам и того ли хотел? Не лучше ли тем, кто в ночной растворен темноте?

Мне весело, что Бакст, Нижинский, Бенуа…

Мне весело, что Бакст, Нижинский, Бенуа Могли себя найти на прустовской странице Средь вымышленных лиц, где сложная канва Еще одной петлей пленяет, — и смутиться Той славы и молвы, что дали им на вход В запутанный роман пожизненное право, Как если б о себе подслушать пенье вод И трав, расчесанных налево и направо. Представьте: кто-нибудь из них сидел, курил, Читал четвертый том и думал отложить — и Как если б вдруг о нем в саду заговорил Боярышник в цвету иль в туче небожитель. О музыка, звучи! Танцовщик, раскружи Свой вылепленный торс, о, живопись, не гасни! Как весело снуют парижские стрижи! Что путаней судьбы, что смерти безопасней?

Вот статуя в бронзе, отлитая по восковой…

Вот статуя в бронзе, отлитая по восковой Модели, которой прообразом гипсовый слепок Служил — с беломраморной, римской, отрытой в одной Из вилл рядом с Тиволи, долго она под землей Лежала, и сон ее был безмятежен и крепок. А может быть, снился ей эллинский оригинал, До нас не дошедший… Мы копию с копии сняли. О ряд превращений! О бронзовый идол! Металл Твой зелен и пасмурен. Я, вспоминая, устал, А ты? Еще помнишь о веке другом, матерьяле? Ты все еще помнишь… А я, вспоминая, устал. Мне видится детство, трамвай на Большом, инвалиды, И в голосе диктора помню особый металл, И помню, кем был я, и явственно слишком — кем стал, Все счастье, все горе, весь стыд, всю любовь, все обиды. Забыть бы хоть что-нибудь! Я ведь не прежний, не тот. К тому отношения вовсе уже не имею. О, сколько слоев на мне, сколько эпох, — и берет Судьба меня в руки, и снова скоблит, и скребет, И плавит, и лепит, и даже чуть-чуть бронзовею.