Стихотворения. Четыре десятилетия

Кушнер Александр Семенович

БЕЛЫЕ СТИХИ

Не я поклонник белого стиха. Поэзия нуждается в преградах, Препятствиях, барьера — превзойти Наш замысел ей помогает рифма: Прыжок — и мы в кусты перемахнули И пролетели через ров с водой. Что губит белый стих? Один и тот же Мотивчик: вспоминается то «Вновь Я посетил», то «Моцарт и Сальери». Открытие берется напрокат, Как рюмочки иль свадебный сервиз, Весь в трещинах, перебывав во многих Неловких и трясущихся руках. И если то, что я сейчас пишу, Читается с трудом, то по причине, Изложенной здесь, уверяю вас. Хотя, конечно, два-три виртуоза Сумели так разнообразить этот Узор своим необщим речевым Особенным изгибом, что не вспомнить Никак нельзя такое, например: «Раз вы уехали, казалось нужным Мне жить, как подобает здесь в разлуке: Немного скучно и гигиенично». А все-таки и здесь повествованье Живет за счет души и волшебства. В

туманный день лицейской годовщины Я приглашен был школой-интернатом На выступленье в садике лицейском У памятника. Школьники читали Стихи, перевирая их. Затем Учительница: «Представляю слово, – Сказала, — ленинградскому поэту, – Так и сказала громко: представляю, – Он нам своих два-три стихотворенья Прочтет», — что я и сделал, не смутясь. По-видимому, школьники ни слова Не поняли. Но бронзовый поэт, Казалось, слушал. Так и быть должно, Тем более что все стихи всегда – Про что-то непонятное, не станет Нормальный человек писать стихи. «Друзья мои, прекрасен наш союз»? – Еще понятно; все, что дальше, — дико: «Он как душа неразделим и вечен». И как это? «Под сенью дружных муз»? Когда б не Александр Сергеич, в ссылке Томившийся, погибший на дуэли, Перечивший царю и Бенкендорфу, Никто бы нас не звал на торжества… Подписанную затолкав путевку В карман нагрудный, я побрел к вокзалу В задумчивости, разговор ведя Таинственный… не то кивок в ответ, Не то пожатье бронзовой десницы… И только тут увидел лип и кленов Сплошную, как в больнице, наготу. И только тут подобие волненья Почувствовал или намек на смысл. Стоял на тихой улочке, на самом Ее углу — прелестный, с мезонином, Старинный домик, явно подновленный, Ухоженный, с доской мемориальной. Так вот он, дом Китаевой! Так вот Где парочка счастливая, но втайне На гибель обреченная, жила В холерном 31-ом… Я вошел, Купил билет… Безлюдье и сверканье. Как царский камердинер был бы этим Роскошеством приятно удивлен! Дом никогда таким нарядным не был. Но, впрочем, мебель сборная, картинки На стенах, текст, составленный тактично, Меня никто, ничто не задевало, Вот только полукруглая одна Верандочка, стеклянная игрушка, Построенная для игры в лото И чтенья вслух, скрипучая, сквозная, Непрочная, верандочка, залог Другой какой-то, невозможной жизни, Кусочек рая, выступ, выход, — как Его искал потом он, — неприметный, Такой простой, засыпанный сухими Сережками, стручками, — не нашел!

Все гудел этот шмель, все висел у земли на краю…

Все гудел этот шмель, все висел у земли на краю, Улетать не хотел, рыжеватый, ко мне прицепился, Как полковник на пляже, всю жизнь рассказавший свою За двенадцать минут; впрочем, я бы и в три уложился. Немигающий зной и волны жутковатый оскал. При безветрии полном такие прыжки и накаты! Он в писательский дом по горящей путевке попал И скучал в нем, и шмель к простыне прилипал полосатой. О Москве. О жене. Почему-то еще Иссык-Куль Раза три вспоминал, как бинокль потерял на турбазе. Захоти о себе рассказать я, не знаю, смогу ль, Никогда не умел, закруглялся на первой же фразе. Ну, лети, и пыльцы на руке моей, кажется, нет. Одиночество в райских приморских краях нестерпимо. Два-три горьких признанья да несколько точных замет – Вот и все, да струя голубого табачного дыма. Биография, что это? Яркого моря лоскут? Заблудившийся шмель? Или памяти старой запасы? Что сказать мне ему? Потерпи, не печалься, вернут, Пыль стерев рукавом, твой военный билет синеглазый.

ДОЖДЬ

Я помню дождь и помню, как мы спали Под шум дождя; в раю, увы, едва ли Бывает дождь; дожди у нас везде Идут весной; я вспомню о дожде. Я вспомню, как он в окна наши бился, Какой мне сон тогда счастливый снился, Как просыпался я — и на моей Руке дремала ты, как воробей. Как он ходил, как бегал он по жести! Как нам жилось легко и чудно вместе! Смешливый дождь, рыдающий взахлеб! Всемирный нам не страшен был потоп. Кто виноват, что выпал век суровый? Я вспомню дождь, весенний дождь кленовый И тополиный, клейкий, в золотых Разводах, дождь — усладу для живых. Блаженный дождь; в аду, увы, едва ли Бывает дождь; куда бы ни попали Мы после смерти, будет как зимой: Звук отменен, завален тишиной. Засыпан вечным снегом или зноем. Я вспомню дождь с его звучащим строем, Высоким, струнным, влажным, затяжным И милосердным, выстраданным им.

Если бы жить, никого не любя…

Если бы жить, никого не любя! Плащ — товарищ, другого — не надо. Он от ветра укроет тебя, Прорезиненной тканью скрипя, От дождя и пытливого взгляда. Тот свободен, кто так одинок. Что ему телефонный звонок? Он как хвост не трясется овечий. Сто дверей перед ним, сто дорог, Вавилонская башня наречий. Где я? Кто меня сделал таким, – Страх за ближнего, дрожь и смятенье, – Суеверным, пугливым, как дым, По пригоркам ползущий ночным, Обвивающий сны и виденья? Боже мой! Никого не любить! Мостовыми крутыми бродить. Не равны ли все вещи на свете? Подвернувшийся куст теребить: Что кудряшки, что веточки эти. Но душа моя в рабстве своем С каждым часом теплей, с каждым днем, С каждой болью сердечной и страхом. И когда-нибудь станет огнем, И сгорит, и взовьется над прахом!

Вот счастье — с тобой говорить, говорить, говорить…

Вот счастье — с тобой говорить, говорить, говорить! Вот радость — весь вечер, и вкрадчивой ночью, и ночью. О, как она тянется, звездная тонкая нить, Прошив эту тьму, эту яму волшебную, волчью! До ближней звезды и за год не доедешь! Вдвоем В медвежьем углу глуховатой Вселенной очнуться В заставленной комнате с креслом и круглым столом. О жизни. О смерти. О том, что могли разминуться. Могли зазеваться. Подумаешь, век или два! Могли бы заглядеться на что-нибудь, попросту сбиться С заветного счета. О, радость, ты здесь, ты жива. О, нацеловаться! А главное, наговориться! За тысячи лет золотого молчанья, за весь Дожизненный опыт, пока нас держали во мраке. Цветочки на скатерти — вот что мне нравится здесь. О Тютчевской неге. О дивной полуденной влаге. О вилле, ты помнишь, как двое порог перешли В стихах его римских, спугнув вековую истому? О стуже. О корке заснеженной бедной земли, Которую любим, ревнуя к небесному дому.

Смотри: речной валун как бы в сплошном дыму…

Смотри: речной валун как бы в сплошном дыму, Белесом, голубом, слоеном, золотистом – То тени мелких волн проходят по нему, Как будто на него набросив бахрому, Так чудно отразясь на сумрачном, зернистом. На все это смотреть так больно одному! Я обернусь к тебе и за руку возьму. Что было — грубый холст, то стало вдруг батистом. Тебя я не отдам! На свете этом мглистом Мне страшно без тебя, текучем, каменистом, Дымящемся в лучах, сползающих во тьму.

Страх и трепет, страх и трепет, страх…

Страх и трепет, страх и трепет, страх За того, кто дорог нам и мил. Странно жить, с улыбкой на устах, Среди белых, среди темных крыл. С самой жаркой, кровной стороны, Уязвимо-близкой, дорогой – Как мы жалки, не защищены, Что за счастье, вечный страх какой! Кто б ты ни был, знаешь, как я груб, Толстокож, привычен ко всему, Как хочу почувствовать за дуб, – Не за плющ, что вьется по нему. Но средь сучьев, листьев и ветвей, Потакая гибкому плющу, Не в своей я власти, а в твоей, Весь в твоей, ты видишь, трепещу! И задобрить пробую беду, И, пугаясь тени, как во сне, Сам ищу в потемках руку ту, Что из мрака тянется ко мне.

Что за радость — в обнимку с волной…

Что за радость — в обнимку с волной, Что за счастье — уткнувшись в кипящую гриву густую, Этот дивный изгиб то одной обвивая рукой, То над ним занося позлащенную солнцем другую, Что радость лежать, Что за счастье — ничком, в развороченной влаге покатой, Эту вогнутость глады, готовую выпуклой стать, Без единой морщины, и скомканной тут же, и смятой! Он еще это вспомнит, зарывшийся в воду пловец, Эта влажная прелесть пройдет у него перед взором Нежной ночью, построившей свой мотыльковый дворец С поцелуями и разговором, Он поймет, почему так шумит и томится волна, И на берег ночной набегает, И на что она ропщет и сетует так, не видна В темноте, и камнями скрипит, и песок загребает.

Морская тварь, трепЕща на песке…

Морская тварь, трепЕща на песке, В конвульсиях, сверкала и мертвела, И капелька на каждом волоске Дрожала… Кто ей дал такое тело Граненое, — спросить хотелось мне, – Скульптурное, хоть ставь сейчас на полку? Баюкать сокровенное на дне, Во тьме его лелеять втихомолку! Мерещился мне чуть ли не укор. Все таинства темны и целокупны. Готический припомнил я собор, Те статуи, что взгляду недоступны. Ремонтные леса нужны, чтоб влезть Знаток сумел к ним, сумрачным, однажды. Достаточно того, что это есть. А ты б хотел, чтоб видел это каждый?

Где воздух, где вода? — все стало белым паром…

Где воздух, где вода? — все стало белым паром, Сверкает и дрожит, — и лодочка, мой друг, С гребцом, сидящим в ней, подвешена недаром На удочку его, кривую, как на крюк. Я больше ничему не удивляюсь. Море Спроси его, само не знает, где оно. Ты тоже о себе в счастливом разговоре Не помнишь: все в другом, как соль, растворено. Мы в яркой этой мгле, мы в мареве молочном Затеряны. Смотри, как воздух влаге рад, Каким он зыбким стал, трепещущим, проточным, Сверкающим, парным, надев ее наряд. Так было в первый день, счастливый день творенья, А все, что с давней той поры произошло, – Лишь трепет, лишь надрыв, лишь горечь разлученья, Прощанье каждый раз и — в этом смысле — зло.