— Поверишь ли, вся Троя — с этот скверик, –Сказал приятель, — с детский этот садик,Поэтому когда Ахилл-истерикТри раза обежал ее, затратилНе так уж много сил он, догоняяОбидчика… — Я маленькую ТроюПредставил, как пылится, зарастаяКустарничком, — и я притих, не скрою.Поверишь ли, вся Троя — с этот дворик,Вся Троя — с эту детскую площадку…Не знаю, что сказал бы нам историк,Но весело мне высказать догадкуО том, что все великое скорееСоизмеримо с сердцем, чем громадно, –Пи Гекторе так было, Одиссее,И нынче точно так же, вероятно.
Нету сил у меня на листву эту мелкую…
Нету
сил у меня на листву эту мелкую,Эту майскую, детскую, липкую, клейкую,Умозрительно воспринимаю ее,Соблазнившись укромной садовой скамейкою,Подозрительный и как бы сквозь забытье.О, бесчувственность! Сумрачная необщительность!Мне мерещится в радости обременительностьИ насильственность: я не просил зеленеть,Расцветать, так сказать, заслоняя действительность,Утешать, расставлять для меня эту сеть!Это склочный старик с бородой клочковатоюПел любую весну, даже семидесятую,Упивался, как первой весной на земле,Не считаясь в душе ни с какою затратоюИ сочувствуя каждой пролетной пчеле.Даже как-то обидно, что стерпится — слюбится:Оплетет, обовьет, обезволит причудницаИ еще подрастет — и поверю опять,Не смешно ли? что все состоится и сбудется,Что? не знаю, и в точности трудно сказать.
Он поймал себя, пылкий, на том ощущенье…
Он поймал себя, пылкий, на том ощущенье,Обнимая ее, что опять — в лабиринте,Правда, в этот раз — в маленьком, и восхищеньеИспытал: с этим делом у них тут на КритеХорошо, как нигде. И, смутясь, свою рыбкуПрижимал, словно птичку, к себе что есть силы.В полумраке она разглядела улыбкуУ него на лице и подумала: милый!Хорошо, что не все наши мысли и тениМыслей, проблески, молнии, вспышки, догадкиДля сторонних, — чужих и родных — наблюденийАбсолютно открыты, — смешны они, сладки,Прихотливы, сомнительны, непроизвольны,Безответственны, жутки, Бог знает откудаК нам приходят, темны их пути и окольны.Он сказал ей, опомнившись: ты мое чудо!
Лишайничек серый, пушистый, на дачном заборе…
Лишайничек серый, пушистый, на дачном заборе,Такой бархатистый, — свидетелем будь в нашем споре.Жизнь — чудо, по-моему, чудо. Нет, горечь и горе.Да, горечь и горе, а вовсе не счастье и чудо.На дачном заборе, слоистый, не знаю откуда.Такой неказистый, пусть видит, какой ты зануда!Какие лишенья на мненье твое повлияли,Что вот утешенья не хочешь, — кружки и спиралиПод пальцами мелкие, пуговки, скобки, детали.Всего лишь лишайничек, мягкою сыпью, и то лишьЗабывшись, руке потрепать его быстро позволишь,И вымолишь вдруг то, о чем столько времени молишь.Затем что и сверху, и снизу, и сбоку — Всевышний,Поэтому дальний от нас, выясняется, — ближний,Спешащий на помощь, как этот лишайничек лишний.
Человек узнает о себе, что маньяк он и вор…
Человек узнает о себе, что маньяк он и вор.Что в автографе гения он преднамеренно строчкуИсказил, — как он жить будет с этих, подумаешь, пор?А никак. То есть так, как и прежде, с грехом в одиночку.Потому что в эпоху разомкнутых связей и скрепНикому ничего объяснить не дано — и не надо.Кислой правды назавтра черствеет подмоченный хлеб.Если правду сказать, и строка та была сыровата.И не трогал ее, а дотронулся только слегка.Совершенного вида стесняется несовершенный.Спи, не плачь. Ты старик. Ну, стихи, ну, строфа, ну, строка.Твой поступок — пустяк в равнодушной, как старость, Вселенной.Ай! Не слышат. Ой-ой! Ни одна ни сойдет, не кричи,С ненавистной орбиты ревущая зверем громада,Серный газ волоча. О, возить бы на ней кирпичи,Как на грузовике, что несется в пыли мимо сада.— Ах, вы вот как, вы так? Обещая полнейшую тьму,Беспросветную ночь, безразличную мглу, переплавку…Он сказал бы, зачем это сделал, певцу одному,Если б очную им вдруг устроили личную ставку!
Разве можно после Пастернака…
Разве можно после ПастернакаНаписать о елке новогодней?Можно, можно! — звезды мне из мракаГоворят, — вот именно сегодня.Он писал при Ироде: верблюдыИз картона, — клей и позолота –В тех стихах евангельское чудоПревращали в комнатное что-то.И волхвы, возможные напастиОбманув, на валенки сапожкиОбменяв, как бы советской властиПротивостояли на порожке.А сегодня елка — это елка,И ее нам, маленькую, жалко.Веточка колючая, как челка,Лезет в глаз, — шалунья ты, нахалка!Нет ли Бога, есть ли Он — узнаем,Умерев, у Гоголя, у Канта,У любого встречного, — за краем.Нас устроят оба варианта.
КОНЬКОБЕЖЕЦ
1Зимней ласточкой с визгом железным,Семимильной походкой стальнойОн проносится небом беззвездным,Как сказал бы поэт ледяной,Но растаял одический холод,И летит конькобежец, воспетКое-как, на десятки расколотПоложений, углов и примет.2Геометрии в полном объемеИм прочитанный курс для зевакНе уложится в маленьком томе,Как бы мы ни старались, — никак!Посмотри: вылезают колениИ выбрасывается рука,Как ненужная вещь на аренеЗолотого, как небо, катка.3Реже, реже ступай, конькобежец…Век прошел — и чужую строку,Как перчатку, под шорох и скрежетПоднимаю на скользком бегу:Вызов брошен — и должен же кто-тоПостоять за бесславный конец:Вся набрякла от снега и потаИ, смотри, тяжела, как свинец.4Что касается чоканья с твердойГолубою поверхностью льда, –Это слово в стихах о проворнойСмерти нас впечатлило, туда,Между прочим — и это открытьеВеселит, из чужого стихаЗабежав с конькобежною прытью:Все в родстве-воровстве, нет греха!5Не споткнись! Если что и задержит,То неловкость, — и сам виноват.Реже, реже ступай, конькобежец,Твой размашистый почерк крылат,Рифмы острые искрами брызжут,Приглядимся к тебе и поймемТо, что ласточки в воздухе пишутИли ветви рисуют на нем.6Не расстаться с тобой мне, — пари же,Вековые бодая снега.И живи он в Москве — не в Париже,Жизнь тебе посвятил бы Дега,Он своих балерин и лошадокПроменял бы, в тулупчик одет,На стремительный этот припадокДлинноногого бега от бед.
Там, где весна, весна, всегда, где склон…
Там, где весна, весна, всегда весна, где склонПокат, и ласков куст, и черных нет наветов,Какую премию мне АполлонПрисудит, вымышленный бог поэтов!А ствол у тополя густой листвой оброс,Весь, снизу доверху, — клубится, львиногривый.За то, что ракурс свой я в этот мир принесИ не похожие ни на кого мотивы.За то, что в век идей, гулявших по земле,Как хищники во мраке,Я скатерть белую прославил на столеС узором призрачным, как водяные знаки.Поэт для критиков что мальчик для битья.Но не плясал под их я дудку.За то, что этих строк в душе стесняюсь я,И откажусь от них, и превращу их в шутку.За то, что музыку, как воду в решето,Я набирал для тех, кто так же на отшибеЖил, за уступчивость и так, за низачто,За je vous aime, ich liebe.
Мне приснилось, что все мы сидим за столом…
О. Чухонцеву
Мне приснилось, что все мы сидим за столом,В полублеск облачась, в полумрак,И накрыт он в саду, и бутыли с вином,И цветы, и прохлада в обнимку с теплом,И читает стихи Пастернак.С выраженьем, по-детски, старательней, чемЭто принято, чуть захмелев,И смеемся, и так это нравится всем,Только Лермонтов: «Чур, — говорит, — без поэм!Без поэм и вступления в Леф!»А туда, где сидит Председатель, взглянуть…Но, свалившись на стол с лепестка,Жук пускается в долгий по скатерти путь…Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь,Кто-то бедного ловит жука.И так хочется мне посмотреть хоть разокНа того, кто… Но тень всякий разЗаслоняет его или чей-то висок,И последняя ласточка наискосокПронеслась, чуть не врезавшись в нас.
Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл…
Ох, я открыл окно, открыл окно, открылНа даче, белое, и палочки подставил,Чтоб не захлопнулось, и воздух заходил,Как Петр, наверное, по комнате и ПавелВ своем на радости настоянном краюИ сладкой вечности, вздымая занавеску,Как бы запахнуты в нее, как бы своюПрипомнив молодость и получив повестку.Ох, я открыл окно, открыл окно, открылИ, что вы думаете, лег лицом в подушку!Такое смутное томленье, — нету силПеренести его, и сну попал в ловушку,Дождем расставленную, и дневным теплом,И слабым шелестом, и пасмурным дыханьем,И спал, и счастлив был, как бы в саду ином,С невнятным, вкрадчивым и неземным названьем.