Стихотворения. Четыре десятилетия

Кушнер Александр Семенович

Дорогой Александр! Здесь, откуда пишу тебе, нет!..

Дорогой Александр! Здесь, откуда пишу тебе, нет Ни сирен, — ах, сирены с безумными их голосами! – Ни циклопов, — привет От меня им, сидящим в своих кабинетах, с глазами Все в порядке у них, и над каждым — дежурный портрет. Нет разбойников, нимф, Это все — на земле, как ни грустно, квартиры и гроты; Что касается рифм, То, как видишь, освоил я детские эти заботы На чужом языке, вспоминая прилив и отлив. Шелестенье волны, Выносящей к ногам в крутобедрой бутылке записку Из любимой страны… Здесь, откуда пишу тебе, море к закатному диску Льнет, но диск не заходит, томят незакатные сны. Дорогой Александр, Почему тебя выбрал, сейчас объясню; много ближе, Скажешь, буйный ко мне Архилох, семиструнный Терпандр, Но и пальме сосна снится в снежной красе своей рыжей, А

не дрок, олеандр. А еще потому Выбор пал на тебя, нелюдим, что живя домоседом, Огибал острова, чуть ли не в залетейскую тьму Заходил, все сказал, что хотел, не солгал никому, – И остался неведом. В благосклонной тени. Но когда ты умрешь, разберут Все, что сказано: так придвигают к глазам изумруд, Огонек бриллианта. Сколько чудищ обвел вокруг пальца, статей их, причуд Не боясь: ты обманута, литературная банда! Вы обмануты, стадом гуляющие женихи. И предательский лотос Не надкушен, с тобой — твоя родина, беды, грехи. Человек умирает — зато выживают стихи. Здравствуй, ласковый ум и мужская, упрямая кротость! Помогал тебе Бог или смуглые боги, как мне, Выходя, как из ниши, из ямы воздушной во сне, Обнимала прохлада, Навевая любовь к заметенной снегами стране… Обнимаю тебя. Одиссей. Отвечать мне не надо.

В наших северных рощах, ты помнишь, и летом клубятся…

В наших северных рощах, ты помнишь, и летом клубятся Прошлогодние листья, трещат и шуршат под ногой, И рогатые корни южанина и иностранца Забавляют: не ждал он высокой преграды такой, Как домашний порог, так же буднично стоптанный нами, Вообще он не думал, что могут быть так хороши Наши ели и мхи, вековые стволы с галунами Голубого лишайника, юркие в дебрях ужи. Мы не скажем ему, как вздыхаем по югу, по глянцу Средиземной листвы, мы поддакивать станем ему: Да, еловая тень… Мы южанину и иностранцу Незабудочек нежных покажем в лесу бахрому, Переспросим его: не забудет он их? Не забудет. Никогда! ни за что! голубые такие… их нет Там, где жизнь он проводит так грустно… Увидим: не шутит. И вздохнем, и простимся… помашем рукою вослед.

Боже мой, среди Рима, над Форумом, в пыльных кустах…

Боже мой, среди Рима, над Форумом, в пыльных кустах Ты легла на скамью, от траяновых стен — в двух шагах, В трикотажном костюмчике, — там, где кипела вражда, Где Катулл проходил, бормоча: — Что за дрянь, сволота! Как усталостью был огорчен я твоей, уязвлен Тем, что не до камней тебе этих, побитых колонн, Как стремился я к ним, как я рвался, не чаял узреть… Ты мне можешь испортить все, все, даже Рим, даже смерть! Где мы? В Риме! Мы в Риме! Мы в нем. Как он желт, кареглаз! Мы в пылающем Риме вдвоем. Повтори еще раз. Как слова о любви, повтори, чтоб поверить я мог В это солнце, в крови растворенное, в ласковый рок. Ты лежала ничком в двух шагах от теней дорогих. Эта пыль, этот прах мне дороже всех близких, родных. Как усталость умеет любовь с раздраженьем связать В чудный узел один: вот я счастлив, несчастен опять! Вот я должен сидеть, ждать, пока ты вздохнешь, оживешь. Я хотел бы один любоваться руинами… Ложь. Я не мог бы по прихоти долго скитаться своей Без тебя, без любви, без родимых лесов и полей.

Все эти страшные слова: сноха, свекровь…

Все эти страшные слова: сноха, свекровь, Свекр, теща, деверь, зять и, боже мой, золовка — Слепые, хриплые, тут ни при чем любовь, О ней, единственной, и вспоминать неловко. Смотри-ка, выучил их, сам не знаю как. С какою радостью, когда умру, забуду! Глядят, дремучие, в непроходимый мрак, Где душат шепотом и с криком бьют посуду. Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорош Тем, что, презрев родство, открыл пошире двери Для дружбы, выстуженной сквозняками сплошь. Как там у Зощенко? — Прощай, товарищ деверь! Какой задуман был побег, прорыв, полет, Звезда — сестра моя, к другим мирам и меркам, Не к этим, дышащим тоской земных забот Посудным шкафчикам и их поющим дверкам! Отдельно взятая, страна едва жива. Жене и матери в одной квартире плохо. Блок умер. Выжили дремучие слова: Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха.

Под шкафом, блюдечком, под ложечкой, под спудом…

Под шкафом, блюдечком, под ложечкой, под спудом, Под небом Африки, под креслом, под судом, Под страхом смерти злой, чудачествам, причудам Не веря, под вечер, одной звездой ведом, Под небом голубым страны своей, под гнетом Обид, под насыпью, под бурею судеб, Под длинной скатертью столов, под переплетом, Под снегом, под руку, под шапкой снега — Феб, Под зноем флорентийской, если помнишь, лени, – Строка растянута — и сразу не узнать, Тоска, друзья мои! Спасибо, куст сирени, Под ней, персидскою, мы встретимся опять, Под гневным лозунгом, любуясь под грозою Уснувшим воином, под влажный шум листвы, Под ветром, выяснив, что под его рукою Не бьется сердце, — жаль, в ее стихах, увы, Под солнцем вечности, творительным предлогом Все это вырастив вокруг и сотворив, Под мраком, если бы я мог сказать: под Богом! Так подбирается и сам ведет мотив.

Ты душа, энтелехия, как говорил…

Ты, душа, энтелехия, как говорил Не Платон, а строптивый его ученик, Ты устала, потратив так много чернил, Столько строк сочинив, повлияв на язык Поэтический, только! — в обиду не дав, Как дитя, на растленье семье воровской, Не покинув его, но держа за рукав, Да не вырвется, не соблазнится тоской Трехкопеечной, помня и в черные дни О еще не разгаданном нами родстве, Но счастливом, лишь руку во тьме протяни, Со звездой в облаках и дыханьем в листве.

Тает, тает, в лучах выгорая…

Тает, тает, в лучах выгорая, За предел отступая земной То, что бабочка может ночная Рассказать по секрету дневной, Захоти она вдруг, засыпая, Выдать радужной нас, золотой. Но бесхитростен день благосклонный И разумен, как честный чертеж. Кто ж поверит ей, серенькой, сонной: Слишком правда похожа на ложь! Блещут стекла, сверкают флаконы И занятья осмысленны сплошь. Среди ярких таких декораций Заподозрить ни в чем нас нельзя. Что вы! Мало ли как улыбаться Можно, в комнату чайник внося… И сама бы могла догадаться – Недогадлива! В золоте вся.

Мы останавливали с тобой…

Я список кораблей прочел до середины…

О. Мандельштам

Мы останавливали с тобой Каретоподобный кэб И мчались по Лондону, хвост трубой, Здравствуй, здравствуй, чужой вертеп! И сорили такими словами, как Оксфорд-стрит и Трафальгар-сквер, Нашей юности, канувшей в снег и мрак, Подавая плохой пример. Твой английский слаб, мой французский плох. За кого принимал шофер Нас? Как если бы вырицкий чертополох На домашний ступил ковер. Или розовый сиверский иван-чай Вброд лесной перешел ручей. Но сверх счетчика фунт я давал на чай – И шофер говорил: «О’кей!» Потому, что, наверное, сорок лет Нам внушали средь наших бед, Что бессмертья нет, утешенья нет, А уж Англии, точно, нет. Но сверкнули мне волны чужих морей, И другой разговор пошел… Не за то ли, что список я кораблей, Мальчик, вслух до конца прочел?

Лучше всего оно знаешь, когда, когда…

Лучше всего оно знаешь, когда, когда? Знаешь, когда оно лучше всего, всего? В послеобеденный час, когда спит орда Отпускников, — и нет на море никого! В самый горячий, расплавленный, сонный час, Самый пустынный и знойный, глаза слепя. Было бы лучше еще, если б также нас Не было, плещется лишь для себя, для себя. Только себя оно принадлежит светло Глядя на спящий, себя позабывший мир, Столь абсолютное, словно добро и зло, Столь драгоценное, словно брильянт, сапфир. Словно идея платонова наяву, Овеществленная силой его ума… Спросят, что делаю? Точный ответ: живу. Яркие вспышки и пенная бахрома. И обнаружив среди золотистых сот Голову прочно увязшего в них пловца, Видишь: есть кто-то всегда, кто полней живет И углубленней, решительно, до конца.

Нечто вроде прустовского романа…

Нечто вроде прустовского романа, Только на языке другом и не в прозе, А в стихах, — вот чем я занят был, Ориана, Албертина, Одетта, и на морозе, А не в благословенном Комбре, Бальбеке, Не в Париже, с сиренью его, бензином, И хотя в том же самом железном веке, Но железа прибавилось в нем, интимном, Но с поправкой на общие беды, плане, То есть после Освенцима и на фоне Стариков, засыпанных в Магадане Снегом, звездами, тучами… «встали кони». Нечто вроде прустовского романа По количеству мыслей в одеждах ярких, Только пил из граненого я стакана Чаще, чем из бокала, и та, с кем в парке На скамье целовался, носила платье От советской портнихи по два-три года, И готовились загодя мероприятия Юбилейные, громкие, в честь Нимрода, И не поощрялся любовный шепот, Потому что ценился гражданский пафос, Но я знал тогда: это опыт, опыт, А не просто ошибка и скверный ляпсус.