Стихотворения. Четыре десятилетия

Кушнер Александр Семенович

Поэзия — явление иной…

Поэзия — явление иной, Прекрасной жизни где-то по соседству С привычной нам, земной. Присмотримся же к призрачному средству Попасть туда, попробуем прочесть Стихотворенье с тем расчетом, Чтобы почувствовать: и правда, что-то есть За тем трехсложником, за этим поворотом. Вот рай, пропитанный звучаньем и тоской, Не рай, так подступы к нему, периферия Той дивной местности, той почвы колдовской, Где сердцу пятая откроется стихия. Там дуб поет. Там море с пеною, а кажется, что с пеньем Крадется к берегу, там жизнь, как звук, растет, А смерть отогнана, с глухим поползновеньем.

В полуплаще, одна из аонид…

В

полуплаще, одна из аонид – Иль это платье так на ней сидит? – В полуплюще, и лавр по ней змеится, «Я — чистая условность, — говорит, – И нет меня», — и на диван садится. Ей нравится, во-первых, телефон: Не позвонить ли, думает, подружке? И вид в окне, и Смольнинский район, И тополей кипящие верхушки. Каким я древним делом занят! Что ж Все вслушиваюсь, как бы поновее Сказать о том, как этот мир хорош? И плох, и чужд, и нет его роднее! А дева к уху трубку поднесла И диск вращает пальчиком отбитым. Верти, верти. Не меньше в мире зла, Чем было в нем, когда в него внесла Ты дивный плач по храбрым и убитым. Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как Сказать нельзя — на том конце цепочки Нас не простят укутанный во мрак Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк, Расслышать нас встающий на носочки.

В Италию я не поехал так же…

В Италию я не поехал так же, Как за два года до того меня Во Францию, подумав, не пустили, Поскольку провокации возможны, И в Англию поехали другие Писатели. Италия, прощай! Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу, Завернутая в летнюю жару, С клочком земли, засаженным цветами, И полуразвалившимся жильем, Каналами изрезанная сплошь. Ты снилась мне, Венеция, по Манну, С мертвеющим на пляже Ашенбахом И смертью, образ мальчика принявшей. С каналами? С каналами, мой друг. Подмочены мои анкеты; где-то Не то сказал; мои знакомства что-то Не так чисты, чтоб не бросалось это В глаза кому-то; трудная работа У комитета. Башня в древней Пизе Без нас благополучно упадет. Достану с полки блоковские письма: Флоренция, Милан, девятый год. Италия ему внушила чувства, Которые не вытащишь на свет: Прогнило все. Он любит лишь искусство, Детей и смерть. России ж вовсе нет И не было. И вообще Россия — Лирическая лишь величина. Товарищ Блок, писать такие письма, В такое время, маме, накануне Таких событий… Вам и невдомек, В какой стране прекрасной вы живете! Каких еще нам надо объяснений Неотразимых, в случае отказа: Из-за таких, как вы, теперь на Запад Я не пускал бы сам таких, как мы. Италия, прощай! В воображенье Ты еще лучше: многое теряет Предмет любви в глазах от приближенья К нему; пусть он, как облако, пленяет На горизонте; близость ненадежна И разрушает образ, и убого Осуществленье. То, что невозможно, Внушает страсть. Италия, прости! Я не увижу знаменитой башни, Что, в сущности, такая же потеря, Как не увидеть знаменитой Федры. А в Магадан не хочешь? Не хочу. Я в Вырицу поеду, там в тенечке, Такой сквозняк, и перелески щедры На лютики, подснежники, листочки, Которыми я рану залечу. А те, кто был в Италии, кого Туда пустили, смотрят виновато, Стыдясь сказать с решительностью Фета: «Италия, ты сердцу солгала». Иль говорят застенчиво, какие На перекрестках топчутся красотки. Иль вспоминают стены Колизея И Перуджино… эти хуже всех. Есть и такие: охают полгода Или вздыхают — толку не добиться. Спрошу: «Ну что Италия?» — «Как сон». А снам чужим завидовать нельзя.

Горячая зима! Пахучая! Живая!..

Горячая зима! Пахучая! Живая! Слепит густым снежком, колючим, как в лесу, Притихший Летний сад и площадь засыпая, Мильоны знойных звезд лелея на весу. Как долго мы ее боялись, избегали, Как гостя из Уфы, хотели б отменить, А гость блестящ и щедр, и так, как он, едва ли Нас кто-нибудь еще сумеет ободрить. Теперь бредем вдвоем, а третья — с нами рядом То змейкой прошуршит, то вдруг, как махаон, Расшитым рукавом, распахнутым халатом Махнет у самых глаз, — волшебный, чудный сон! Вот видишь, не страшны снега, в их цельнокройных Одеждах, может быть, все страхи таковы! От лучших летних дней есть что-то, самых знойных, В морозных облаках январской синевы. Запомни этот день, на всякий горький случай. Так зиму не любить! Так радоваться ей! Пищащий снег, живой, бормочущий, скрипучий! Не бойся ничего: нет смерти, хоть убей.

На самом деле, мысль, как гость…

На самом деле, мысль, как гость, Заходит редко, чаще — с нами Тоска, усталость, радость, злость Иль безразличие. Часами, Нет, не часами, — днями! — тьма Забот, рассеянье, обрывки Фраз, вне сознанья и ума, Заставки больше, перебивки. Вцепился куст в земную пядь, И сучья черные кривы… Нельзя же мыслями назвать Все эти паузы, наплывы… Зато какое торжество, Блаженный миг неотразимый, Когда — заждались мы его! – Гость входит чудный, нелюдимый.

Как мы в уме своем уверены…

Как мы уме своем уверены, Что вслед за ласточкой с балкона Не устремимся, злонамеренны, Безвольно, страстно, исступленно, Нарочно, нехотя, рассеянно, Полусознательно, случайно… Кем нам уверенность навеяна В себе, извечна, изначальна? Что отделяет от безумия Ум, кроме поручней непрочных? Без них не выдержит и мумия Соседство ласточек проточных: За тенью с яркой спинкой белою Шагнул бы, недоумевая, С безумной мыслью — что я делаю? – Последний, сладкий страх глотая.

Без этой краски, приливающей…

Без этой краски, приливающей К лицу, без судороги подкожной Кому нужна душа, без тающей Улыбки нежной, осторожной? Мысль, только мысль? Но мысль — и та еще, Как знать, представится ль возможной? Ей, мысли, нужно раздражение, Телесный нужен отголосок, Она мертва без отношения, Без жил, прожилок и железок. Ей тоже важно наваждение Сосновых смол и свежих досок. Сердцебиение, дыхание, Мысль дремлет без их учащенья. Среди безвкусного питания Она так любит угощенье Объемом, запах, осязанье. О, сшибка чувств и мыслей сутолока – Над смертью легкий мост висячий! Древесный средь земного сумрака Глядит во тьму глазок незрячий. Душа есть смех, есть плач, есть судорога, Есть вздох, и нет ее иначе.

Смысл жизни — в жизни, в ней самой…

Смысл жизни — в жизни, в ней самой. В листве, с ее подвижной тьмой, Что нашей смуте неподвластна, В волненье, в пенье за стеной. Но это в юности неясно. Лет двадцать пять должно пройти. Душа, цепляясь по пути За все, что высилось и висло, Цвело и никло, дорасти Сумеет, нехотя, до смысла.

А горы, то их нет, то вот они опять…

А горы, то их нет, то вот они опять, Курчавые, пришли, с подробностями всеми! Кто складки им сумел шерстистые придать И тучку поселить меж ними, как в эдеме? Надолго ли? На час, покуда воздух свеж. Останьтесь! — говорим. Но скучно им в низине. И зной пугает их, и ты им надоешь, И море, и шоссе, и яблоки в корзине. Нет, нет, я их боюсь, мне этой высоты Не выдержать, письма в разводах и нажимах. Их тайнопись темна; зачем же хочешь ты, Чтоб я на них смотрел, безлюдных, нелюдимых? Другое дело — холм, предшествовавший им, Раскинувшийся так безвольно у подножья. Вот кто доволен всем: и морем раздвижным, И стекловидным сном, и воздухом, и дрожью. А горы, постояв, уходят, крутизну Убрав свою с небес и луч на ней раскосый, И разве что намек полдневный на луну Субстанцией своей похож на них, белесый.

МИКЕЛАНДЖЕЛО

Ватикана создатель всех лучше сказал: «Пустяки», Если жизнь нам так нравится, смерть нам понравится тоже, Как изделье того же ваятеля»… Ветер с реки Залетает, и воздух покрылся гусиною кожей. Растрепались кусты… Я представил, что нас провели В мастерскую, где дивную мы увидали скульптуру. Но не хуже и та, что стоит под брезентом вдали И еще не готова… Апрельского утра фактуру, Блеск его и зернистость нам, может быть, дали затем, Чтобы мастеру мы и во всем остальном доверяли. Эта стать, эта мощь, этот низко надвинутый шлем… Ах, наверное, будет не хуже в конце, чем в начале.