Стихотворения. Четыре десятилетия

Кушнер Александр Семенович

Страна, как туча за окном…

Страна, как туча за окном, Синеет зимняя, большая. Ни разговором, ни вином Не заслонить ее, альбом Немецкой графики листая, Читая медленный роман, Склоняясь над собственной работой, Мы все равно передний план Предоставляем ей: туман, Снежок с фонарной позолотой. Так люди, ждущие письма, Звонка, машины, телеграммы, Лишь частью сердца и ума Вникают в споры или драмы, Поступок хвалят и строку, Кивают: это ли не чудо? Но и увлекшись — начеку: Прислушиваются к чему-то.

Нет лучшей участи, чем в Риме умереть…

Нет

лучшей участи, чем в Риме умереть. Проснулся с гоголевской фразой этой странной. Там небо майское умеет розоветь Легко и молодо над радугой фонтанной. Нет лучше участи… Похоже на сирень Оно, весеннее, своим нездешним цветом. Нет лучше участи, — твержу… Когда б не тень, Не тень смертельная… Постой, я не об этом. Там солнце смуглое, там знойный прах и тлен. Под синеокими, как пламя, небесами Там воин мраморный не в силах встать с колен, Лежат надгробия, как тени под глазами. Нет лучшей участи, чем в Риме… Человек Верстою целою там, в Риме, ближе к Богу. Нет лучше участи, — твержу… Нет, лучше снег, Нет, лучше белый снег, летящий на дорогу. Нет, лучше тучами закрытое на треть, Снежком слепящее, туманы и метели. Нет лучшей участи, чем в Риме умереть. Мы не умрем с тобой: мы лучшей не хотели.

В тридцатиградусный мороз представить света…

В тридцатиградусный мороз представить света Конец особенно легко. Трамвай насквозь промерз. Ледовая карета. Сухое, пенное, слепое молоко. И в наших комнатах согреться мы не в силе. Кроваво-красную не взбить в прожилке ртуть. Весь день в России За край и колется, и страшно заглянуть. Так вот он, оползень! Они смешны с призывом В мороз открытыми не оставлять дверей. Сыпучий оползень с серебряным отливом. Как в мире холодно, а будет холодней. Так быстро пройден путь, казавшийся огромным! Мы круг проделали — и не нужны века. Мне все мерещится спина в дыму бездомном Того нелепого, смешного седока. Он ловит петельку, мешать ему не надо. Не окликай его в тумане и дыму. Я мифологию Шумера и Аккада Дней пять вожу с собой, не знаю почему. Всех этих демонов кто вдохновил на буйство? То в плач пускаются, то в пляс. Бог просит помощи, его приводят в чувство. Табличка с текстом здесь обломана как раз. Табличке глиняной нам не найти замену. Жаль царств развеянных, жаль бога-пастуха. Как в мире холодно! Метель взбивает пену. Не возвратит никто погибшего стиха.

Что мне весна? Возьми ее себе!..

Что мне весна? Возьми ее себе! Где вечная, там расцветет и эта. А здесь, на влажно дышащей тропе, Душа еще чувствительней задета Не ветвью, в бледно-розовых цветах, Не ветвью, нет, хотя и ветвью тоже, А той тоской, которая в веках Расставлена, как сеть; ночной прохожий, Запутавшись, возносит из нее Стон к небесам… но там его не слышат, Где вечный май, где ровное житье, Где каждый день такой усладой дышат. И плачет он меж Невкой и Невой, Вблизи трамвайных линий и мечети, Но не отдаст недуг сердечный свой, Зарю и рельсы блещущие эти За те края, где льется ровный свет, Где не стареют в горестях и зимах. Он и не мыслит счастья без примет Топографических, неотразимых.

ПАВЛОВСК

Холмистый, путаный, сквозной, головоломный Парк, елей, лиственниц и кленов череда, Дуб, с ветвью вытянутый в сторону, огромной, И отражающая их вода. Дуб, с ветвью вытянутый в сторону, огромной, С вершиной сломанной и ветхою листвой, Полуразрушенный, как старый мост подъемный, Как башня с выступом, военный слон с трубой. И, два-три желудя подняв с земли усталой, Два-три солдатика с лежачею судьбой, В карман их спрятали… что снится им? Пожалуй, Рим, жизнь на пенсии и домик типовой. Природа, видишь ли, живет не наблюдая, Вполне счастливая, эпох, веков, времен, И ветвь дубовая привыкла золотая Венчать храбрейшего и смотрит: где же он? И ей на вышколенных берегах Славянки, Где слиты русские и римские черты, То снег мерещится и маленькие санки, То рощи знойные и ратные ряды.

Твой голос в трубке телефонной…

Твой голос в трубке телефонной, Став электричеством на миг, Разъятый так и угнетенный, Что вид его нам был бы дик, Когда бы слово «вид» имело При этом смысл какой-нибудь, Твой голос, сжатый до предела, Во тьме проделав долгий путь, Твой голос в трубке телефонной Неуследимо, в тот же миг, Из тьмы, ничуть не искаженный, Как феникс сказочный возник. Уж он ли с жизнью не прощался, Уж он ли душу не терял И страшно перевоплощался В толченый уголь и металл? И этот кабель, и траншея, И металлическая нить Невероятней и сложнее Души бессмертья, может быть.

И нашу занятость, и дымную весну…

И нашу занятость, и дымную весну, И стрижку ровную, машинную газонов, Люблю я плеч твоих худую прямизну, Как у египетских рабов и фараонов. В бумажном свитере и юбке шерстяной Над репродукциями радужных эмалей Как будто бабочек рассматриваешь рой, Повадку томную Эмилий и Амалий. И странной кажется мне пышнотелость дам, Эмалевидная их белизна и нега. Захлопни рыхлый том: они не знают там Ни шага быстрого, ни хлопотного века. Железо — красные тона давало им, И кобальт — синие, и кисть волосяная Писала тоненько, — искусством дорогим Любуюсь сдержанно — чужая жизнь, иная! На что красавица похожа? На бутыль. Как эту скользкую могли ценить покатость? Мне больше нравится наш угловатый стиль, И спешка вечная, и резкость, и предвзятость.

В одном из ужаснейших наших…

В одном из ужаснейших наших Задымленных, темных садов, Среди изувеченных, страшных, Прекрасных древесных стволов, У речки, лежащей неловко, Как будто больной на боку, С названьем Екатерингофка, Что еле влезает в строку, Вблизи комбината с прядильной Текстильной душой нитяной И транспортной улицы тыльной, Трамвайной, сквозной, объездной, Под тучей, а может быть, дымом, В снегах, на исходе зимы, О будущем, непредставимом Свиданье условились мы. Так помни, что ты обещала. Вот только боюсь, что и там Мы врозь проведем для начала Полжизни, с грехом пополам, И ткацкая фабрика эта, В три смены работая тут, Совсем не оставит просвета В сцеплении нитей и пут.

НОЧЬ

Бог был так милостив, что дал нам эту ночь. Внизу листва шумела, Бежала, пенилась, текла, струилась прочь, Вздымалась, дыбилась, остаться не хотела. Как будто где-то есть счастливее места, Теплее, может быть, роднее. Но нас не выманишь, как тех чижей с куста, Они затихли в нем, оставь их, — им виднее. Бог был так милостив, что дал нам этот век. Кому не думалось про свой, что он — последний? Так думал римлянин, так раньше думал грек, Хотя не в комнатах топтались, а в передней. Мне видеть хочется весь долгий, страшный путь, Неведенью предпочитаю знанье. Бог был так милостив, что, прежде чем уснуть, Я дрожь ловил твою и пил твое дыханье. При сотворении он был один, в конце Свое смущение он делит вместе с нами, И ночью тени на лице Волнами пенятся, колышатся цветами.

На выбор смерть ему предложена была…

На выбор смерть ему предложена была. Он Цезаря благодарил за милость. Могла кинжалом быть, петлею быть могла, Пока он выбирал, топталась и томилась, Ходила вслед за ним, бубнила невпопад: Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи. Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд? Не худший способ, но, возможно, и не лучший. У греков — жизнь любить, у римлян — умирать, У римлян — умирать с достоинством учиться, У греков — мир ценить, у римлян — воевать, У греков — звук тянуть на флейте, на цевнице, У греков — жизнь любить, у греков — торс лепить, Объемно-теневой, как туча в небе зимнем. Он отдал плащ рабу и свет велел гасить. У греков — воск топить, и умирать — у римлян.