Стихотворения. Поэмы. Проза

Гейне Генрих

«В мозгу моем пляшут, бегут и шумят…»

Перевод В. Левика

В мозгу моем пляшут, бегут и шумят Леса, холмы и долины. Сквозь дикий сумбур я вдруг узнаю Обрывок знакомой картины. В воображенье встает городок, Как видно, наш Годесберг древний. Я вновь на скамье под липой густой Сижу перед старой харчевней. Так сухо во рту, будто солнце я съел, Я жаждой смертельной измаян! Вина мне! Из лучшей бочки вина! Скорей наливайте, хозяин! Течет, течет в мою душу вино, Кипит, растекаясь по жилам, И тушит попутно в гортани моей Пожар, зажженный светилом. Еще мне кружку! Я первую пил Без должного восхищенья, В какой-то рассеянности тупой. Вино, я прошу прощенья! Смотрел я на Драхенфельс^{210}, в блеске зари Высокой романтики полный, На отраженье руин крепостных, Глядящихся в рейнские волны. Я слышал, как пел виноградарь в саду И зяблик — в кустах молочая. Я пил без чувства, и о вине Не думал, вино поглощая. Теперь же я, сунув нос в стакан, Вино озираю сначала И после уж пью. А могу и теперь, Не глядя, хлебнуть как попало. Но что за черт! Пока я пью, Мне кажется, стал я двоиться. Мне кажется, точно такой же, как я, Пьянчуга напротив садится. Он бледен и худ, ни кровинки в лице, Он выглядит слабым и хворым И так раздражающе смотрит в глаза, С насмешкой и горьким укором. Чудак утверждает, что он — это я, Что мы с ним одно и то же, Один несчастный больной человек В бреду, на горячечном ложе, Что здесь не харчевня, не Годесберг, А дальний Париж и больница… Ты лжешь мне, бледная немочь, ты лжешь! Не смей надо мною глумиться! Смотри,

я здоров и как роза румян, Я так силен — просто чудо! И если рассердишь меня, берегись! Тебе придется худо! «Дурак!» — вздохнул он, плечами пожав, И это меня взорвало. Откуда ты взялся, проклятый двойник? Я начал дубасить нахала. Но странно, свое второе «я» Наотмашь я бью кулаками, А шишки наставляю себе, Я весь покрыт синяками. От этой драки внутри у меня Все пересохло снова. Хочу вина попросить — не могу, В губах застревает слово. Я грохаюсь об пол и, словно сквозь сон, Вдруг слышу: «Примочки к затылку И снова микстуру — по ложке в час, Пока не кончит бутылку».

«Землю губит злой недуг…»

Перевод В. Левика

Землю губит злой недуг. Расцветет — и вянет вдруг Все, что свежестью влекло, Что прекрасно и светло. Видно, стал над миром косным Самый воздух смертоносным От миазмов ядовитых Предрассудков неизжитых. Налетев слепою силой, Розы женственности милой От весны, тепла и света Смерть уносит в день расцвета. Гордо мчащийся герой В спину поражен стрелой, И забрызганные ядом Лавры достаются гадам. Чуть созревшему вчера Завтра гнить придет пора, И, послав проклятье миру, Гений разбивает лиру. О, недаром от земли Звезды держатся вдали, Чтоб земное наше зло Заразить их не могло. Нет у мудрых звезд желанья Разделить с людьми страданья, Позабыть, как род людской, Свет и счастье, жизнь, покой. Нет желанья вязнуть в тине, Погибать, как мы, в трясине, Или жить в помойной яме, Полной смрадными червями. Их приют — в лазури тихой Над земной неразберихой, Над враждой, нуждой и смертью, Над проклятой коловертью. Сострадания полны, Молча смотрят с вышины, И слезинка золотая Наземь падает, блистая.

Цитрония

Перевод В. Левика

То были детские года, Я платьице носил тогда, Я в школу только поступил, Едва к ученью приступил. Двенадцать девочек — вся школа, Лишь я — герой мужского пола. В клетушке-комнатке с утра Весь день возилась детвора, — Писк, лепет, щебетанье, гам, Как будто птички были там; Читали хором по складам, А фрау Гиндерман — барбос, Украсивший очками нос (То был скорее клюв совы), — Качая головой, увы, Сидела с розгой у стола И больно малышей секла За то, что маленький пострел Невинно нашалить посмел, Вмиг задирался низ рубашки, И полушария бедняжки, Что так малы и так милы, Порой, как лилии, белы, Как розы алы, как пионы, — Ах, эти нежные бутоны, Избиты старою каргой, Сплошь покрывались синевой! Позор и поруганье, дети, — Удел прекрасного на свете. Цитрония, волшебный край, — Так звал я то, что невзначай У Гиндерман открылось мне, Подобно солнцу и весне, Так нежно, мягко, идеально, Цитронно-ярко и овально, Так мило, скромно, смущено И гнева гордого полно. Цветок любви моей, не скрою, Навеки я пленен тобою! Стал мальчик юношей, а там — Мужчиною по всем правам. И — чудо! — золотые сны Ребенка в явь воплощены. То, чем я бредил в тьме ночной, Живое ходит предо мной. Ко мне доносится сквозь платье Прелестный запах, но — проклятье! — На что глядел бы я веками, То скрыто от меня шелками! Завесой тоньше паутины Лишен я сладостной картины, — Закрыла ткань волшебный край, Цитронию, мой светлый рай! Стою, как царь Тантал^{211}: дразня, Фантом уходит от меня. Как будто волей злого мага — Бежит от губ сожженных влага. Мой плод желанный так жесток, — Он близок, но, увы, далек! Кляну злодея-червяка, Что на ветвях прядет шелка, Кляну ткача, что из шелков, Из этой пряжи ткет покров, Тафту для пакостных завес, Закрывших чудо из чудес — Мой солнечный, мой светлый рай, Цитронию — волшебный край! Порой, забывшись, как в чаду, В безумье бешенства, в бреду Готов я дерзостной рукой Сорвать тот полог роковой, Покров, дразнящий сладострастье, Схватить мое нагое счастье! Но, ах! Есть ряд соображений Не в пользу таковых движений, Нам запретил морали кодекс Посягновение на podex.

Послесловие

Без прикрас, в укромном месте Расскажу я вам по чести Очень точно и правдиво, Что Цитрония за диво. А пока — кто понял нас — Чур молчать! — заверю вас, Что искусство есть обман, Некий голубой туман. Что ж являл собой подснежный Голубой цветок, чей нежный Романтический расцвет Офтердингеном воспет ^{212} ? Синий нос крикливой тетки, Что скончалась от чахотки В заведенье для дворян? Чей-то голубой кафтан? Иль, быть может, цвет подвязки, Что с бедра прелестной маски Соскользнула в контрдансе? Honni soit qui mal у pense. [17]

17

Пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно (франц.).

К телеологии

Перевод В. Левика

(Отрывок)

Для движенья — труд нелишний! — Две ноги нам дал всевышний, Чтоб не стали мы все вместе, Как грибы, торчать на месте. Жить в застое род людской Мог бы и с одной ногой. Дал господь два глаза нам, Чтоб мы верили глазам. Верить книгам да рассказам Можно и с единым глазом, — Дал два глаза нам всесильный, Чтоб могли мы видеть ясно, Как, на радость нам, прекрасно Он устроил мир обильный. А средь уличного ада Смотришь в оба поневоле: Чтоб не стать, куда не надо, Чтоб не отдавить мозоли, — Мы ведь горькие страдальцы, Если жмет ботинок пальцы. Две руки даны нам были, Чтоб вдвойне добро творили, — Но не с тем, чтоб грабить вдвое, Прикарманивать чужое, Набивать свои ларцы Как иные молодцы. (Четко их назвать и ясно Очень страшно и опасно. Удавить! Да вот беда: Всё большие господа — Меценаты, филантропы, Люди чести, цвет Европы! А у немцев нет сноровки Для богатых вить веревки.) Нос один лишь дал нам бог, Два нам были бы не впрок: Сунув их в стакан, едва ли Мы б вина не разливали. Бог нам дал один лишь рот, Ибо два — большой расход. И с одним сыны земли Наболтали, что могли, — А двуротый человек Жрал и лгал бы целый век. Так — пока во рту жратва, Не бубнит людское племя, А имея сразу два — Жри и лги в любое время. Нам господь два уха дал. В смысле формы — идеал! Симметричны и равны И чуть-чуть не столь длинны, Как у серых, не злонравных Наших родственников славных. Дал господь два уха людям, Зная, что любить мы будем То, что пели Моцарт, Глюк… Будь на свете только стук, Грохот рези звуковой, Геморроидальный вой Мейербера — для него Нам хватило б одного. Тевтелинде в поученье Врал я так на всех парах, Но она сказала: «Ах! Божье обсуждать решенье, Сомневаться, прав ли бог, — Ах, преступник! Ах, безбожник! Видно, захотел сапог Быть умнее, чем сапожник! Но таков уж нрав людской: Чуть заметим грех какой — Почему да почему?.. Друг, я верила б всему! Мне понятно то, что бог Мудро дал нам пару ног, Глаз, ушей и рук по паре, Что в одном лишь экземпляре Подарил нам рот и нос. Но ответь мне на вопрос: Почему творец светил Столь небрежно упростил Ту срамную вещь, какой Наделен весь пол мужской, Чтоб давать продленье роду И сливать вдобавок воду? Друг ты мой, иметь бы вам Дубликаты для раздела Сих важнейших функций тела, — Ведь они, по всем правам, Сколь для личности важны, Столь, равно, и для страны. Девушку терзает стыд От сознанья, что разбит Идеал ее, что он Так банально осквернен. И тоска берет Психею: Ведь какой свершила тур, А под лампой стал пред нею Меннкен-Писсом бог Амур!» Но на сей резон простой Я ответил ей: «Постой, Скуден женский ум и туг! Ты не видишь, милый друг, Смысла функций, в чьем зазорном, Отвратительном, позорном, Ужасающем контрасте — Вечный срам двуногой

касте. Пользу бог возвел в систему: В смене функции машин Для потребностей мужчин Экономии проблему Разрешил наш властелин. Нужд вульгарных и священных, Нужд пикантных и презренных Существо упрощено, Воедино сведено. Та же вещь мочу выводит И потомков производит, В ту же дудку жарит всяк — И профессор и босяк. Грубый перст и пальчик гибкий — Оба рвутся к той же скрипке. . . . . . . . Каждый пьет, и жрет, и дрыхнет, И все тот же фаэтон Смертных мчит за Флегетон».

«Завидовать жизни любимцев судьбы…»

Перевод В. Левика

Завидовать жизни любимцев судьбы Смешно мне, но я поневоле Завидовать их смерти стал — Кончине без муки, без боли. В роскошных одеждах, с венком на челе, В разгаре веселого пира, Внезапно скошенные серпом, Они уходят из мира. И, мук предсмертных не испытав, До старости бодры и юны, С улыбкой покидают жизнь Все фавориты фортуны. Сухотка их не извела, У мертвых приличная мина. Достойно вводит их в свой круг Царевна Прозерпина^{213}. Завидный жребий! А я семь лет, С недугом тяжким в теле, Терзаюсь — и не могу умереть, И корчусь в моей постели. О господи, пошли мне смерть, Внемли моим рыданьям! Ты сам ведь знаешь, у меня Таланта нет к страданьям. Прости, но твоя нелогичность, господь, Приводит в изумленье. Ты создал поэта-весельчака И портишь ему настроенье! От боли веселый мой нрав зачах, Ведь я уже меланхолик! Кончай эти шутки, не то из меня Получится католик! Тогда я вой подниму до небес, По обычаю добрых папистов. Не допусти, чтоб так погиб Умнейший из юмористов!

«В часах песочная струя…»

Перевод В. Левика

В часах песочная струя Иссякла понемногу. Сударыня ангел, супруга моя, То смерть меня гонит в дорогу. Смерть из дому гонит меня, жена, Тут не поможет сила. Из тела душу гонит она, Душа от страха застыла. Не хочет блуждать неведомо где, С уютным гнездом расставаться, И мечется, как блоха в решете, И молит: «Куда ж мне деваться?» Увы, не поможешь слезой да мольбой, Хоть плачь, хоть ломай себе руки! Ни телу с душой, ни мужу с женой Ничем не спастись от разлуки.

Лотос

Перевод В. Левика

^{214}

Поистине, мы образуем Курьезнейший дуэт: Любовница еле ходит, Любовник тощ, как скелет. Она страдает, как кошка, А он замучен, как пес. Рассудок достойной пары, Как видно, лукавый унес. Любовница лотосом нежным Себя возомнила, и в тон Себя выдает за месяц Поджарый селадон. Но только пред месяцем лотос Раскроется, в лоно цветка Не жизнь плодоносная льется, А жалкая строка,

«Пытай меня, избей бичами…»

Перевод В. Левика

Пытай меня, избей бичами, На клочья тело растерзай, Рви раскаленными клещами, — Но только ждать не заставляй! Пытай жестоко, ежечасно, Дроби мне кисти ног и рук, Но не вели мне ждать напрасно, — О, это горше лютых мук! Весь день прождал я, изнывая, Весь день — с полудня до шести! — Ты не пришла, колдунья злая, Пойми, я мог с ума сойти! Меня душило нетерпенье Кольцом удава, стыла кровь, На стук я вскакивал в смятенье, Но ты не шла, — я падал вновь… Ты не пришла, — беснуюсь, вою, А дьявол дразнит: «Ей-же-ей, Твой нежный лотос над тобою Смеется, старый дуралей!»

Мушке

Перевод В. Левика

Я видел сон: луной озарены, Кругом теснились бледные виденья — Обломки величавой старины, Разбитые шедевры Возрожденья. Лишь кое-где, дорически строга, Нетронутая гибелью колонна, Глумясь, глядела в твердь, как на врага, Перед ее громами непреклонна. Повержены, кругом простерлись ниц Порталы, изваянья, колоннады, — Застывший мир людей, зверей и птиц, Кентавры, сфинксы, божества и гады. Немало статуй женских из травы, Из сорняков глядело ввысь уныло; И время, злейший сифилис, — увы! — Изящный нос наяды провалило. И я увидел древний саркофаг, Он уцелел под грудами развалин. Там некто спал, вкусивший вечных благ, И тонкий лик был нежен и печален. Кариатиды, в скорби онемев, Держали гроб недвижно и сурово, А по бокам чеканный барельеф Изображал события былого. И мне предстал Олимп, гора богов, Развратные языческие боги; С повязками из фиговых листков Адам и Ева, полные тревоги. И мне предстал горящий Илион, Ахилл и Гектор в беге беспримерном, И Моисей, и дряхлый Аарон, Эсфирь, Юдифь и Гаман с Олоферном. И были там Амур, шальной стрелок, И госпожа Венера, и Меркурий, Приап, Силен, и Бахус, пьяный бог, И сам Плутон, владыка злобных фурий. А рядом — мастер говорить красно, Преславная ослица Валаама; Там — Лот, бесстыдно хлещущий вино, Здесь — жертвоприношенье Авраама. Там голову Крестителя несут, И пляшет пред царем Иродиада; Здесь Петр-ключарь, и рай, и Страшный суд, И сатана над черной бездной ада. А тут Юпитер соблазняет жен, Преступный лик в личине чуждой спрятав: Как лебедь, был он с Ледой сопряжен, Прельстил Данаю ливнем из дукатов. За ним Диана в чаще вековой, И свора псов над их добычей жалкой, И Геркулес — неистовый герой — Сидит в одежде женщины за прялкой. Святой Синай главу в лазурь вознес, Внизу Израиль пляшет пред шатрами, За ними отрок Иисус Христос — Он спорит с ортодоксами во храме. Прекрасный грек — и мрачный иудей! Везде контраст пред любопытным взором; И ярый хмель, как хитрый чародей, Опутал все причудливым узором. Но странный бред! Покуда без конца Передо мной легенды проходили, Себя узнал я в лике мертвеца, Что тихо грезил в мраморной могиле. Над головой моею рос цветок, Пленявший ум загадочною формой. Лилово-желт был каждый лепесток, — Их красота приковывала взор мой. Народ его назвал цветком страстей. Он на Голгофе вырос, по преданью, Когда Христос приял грехи людей И кровь его текла священной данью. О крови той свидетельствует он — Так говорят доверчивые люди, — И в чашечке цветка запечатлен Был весь набор мучительных орудий — Все, чем палач воспользоваться мог, Что изобрел закон людей суровый: Щипцы и гвозди, крест и молоток, Веревка, бич, копье, венец терновый. Цветок, дрожа, склонялся надо мной, Лобзал меня, казалось, полный муки; Как женщина, в тоске любви немой Ласкал мой лоб, мои глаза и руки. О, волшебство! О, незабвенный миг! По воле сна цветок непостижимый Преобразился в дивный женский лик, — И я узнал лицо моей любимой. Дитя мое! В цветке таилась ты, Твою любовь мне возвратили грезы; Подобных ласк не ведают цветы, Таким огнем не могут жечь их слезы! Мой взор затмила смерти пелена, Но образ твой был снова предо мною; Каким восторгом ты была полна, Сияла вся, озарена луною. Молчали мы! Но сердце — чуткий слух, Когда с другим дано ему слиянье; Бесстыдно слово, сказанное вслух, И целомудренно любовное молчанье. Молчанье то красноречивей слов! В нем не найдешь метафор округленных, Им скажешь все без фиговых листков, Без ухищрений риторов салонных. Безмолвный, но чудесный разговор, Одна лишь мысль, без отзыва, без эха! И ночь летит, как сон, как метеор, Вся сплетена из трепета и смеха. Не спрашивай о тайне тех речей! Спроси, зачем блестит светляк полночный, Спроси волну, о чем поет ручей, Спроси, о чем грустит зефир восточный, Спроси, к чему цветам такой убор, Зачем алмаз горит в земной утробе, — Но не стремись подслушать разговор Цветка страстей и спящего во гробе. Лишь краткий миг в покое гробовом, Завороженный, пил я наслажденье. Исчезло все, навеянное сном, Растаяло волшебное виденье. О смерть! Лишь ты, всесильна, как судьба, Даруешь нам блаженства сладострастье; Разгул страстей, без отдыха борьба — Вот глупой жизни призрачное счастье! Как метеор, мой яркий сон мелькнул, В блаженство грез ворвался грохот мира, Проклятья, спор, многоголосый гул, — И мой цветок увял, поникнув сиро. Да, за стеной был грохот, шум и гам, Я различал слова свирепой брани, — Не барельефы ль оживали там И покидали мраморные грани? Иль призрак веры в схемах ожил вновь, И камень с камнем спорит, свирепея, И с криком Пана, леденящим кровь, Сплетаются проклятья Моисея? Да, Истине враждебна Красота, Бесплоден спор, и вечны их разлады, И в мире есть две партии всегда: Здесь — варвары, а там — сыны Эллады. Проклятья, брань, какой-то дикий рев! Сей нудный диспут мог бы вечно длиться, Но, заглушив пророков и богов, Взревела Валаамова ослица. И-a! И-a! Визжал проклятый зверь, — И он туда ж, в премудрый спор пустился! Как вспомню, дрожь берет еще теперь, Я сам завыл со сна — и пробудился.