Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
Шрифт:
— Кто это там свистит?
Я ответил:
— Кто-то все время напевает и насвистывает, не то наверху, не то внизу, а может быть, рядом, за стеной.
— Неслыханный скандал! — Отец оставил дверь открытой и крикнул в кухню:
— Христина, это вы пели?
— Я белье полощу, ваша милость, я ничего не слышала.
Отец отворил дверь в спальню, где мама складывала белье.
— Ты пела?
— Я привожу белье в порядок. Мне кажется, поют где-то наверху.
— Наверху? У обер-пострата?! Христина, сходите-ка наверх и спросите, кто это пел!
Господин
Глухим деланным басом я снова запел: «Вставай, проклятьем заклейменный…»
— Теперь я отчетливо слышу это мерзкое гудение! — крикнул отец с балкона.
— Похоже, что это внизу, в квартире майора Боннэ, — прокричал я в открытую дверь.
— Да, и мне так кажется, — подтвердила из спальни мама.
— Невозможно, совершенно невозможно! Вздор!
— Ваша милость, — сказала Христина, вернувшись от обер-пострата, — господин обер-пострат изволили сказать, что они хорошо слышали: поют у нас.
— У нас? Ну, тогда, значит, это только ты и мог петь! — накинулся на меня отец. — Мы это сейчас же выясним.
Господин обер-прокурор подошел ко мне вплотную. С минуту я молча стоял возле него и прислушивался. Вдруг где-то в доме послышался свист; трудно было понять, откуда он — сверху или снизу, а потом мне показалось, что он доносится с крыши, где работали кровельщики.
Я схватил отца за руку.
— Слышишь, она доносится со всех крыш! Ах, эта песня! Что за песня! Слышишь? Слышишь?
— Ключ от чердака, Христина! — бурей ворвался отец в кухню. — Живо, на крышу! На крышу!
— Корабль! Целый корабль! — крикнул я ему вслед. — Новая жизнь начинается!..
XLI
Без четверти двенадцать отец принялся зажигать свечи на елке.
В этот раз на «скромную встречу Нового года в узком семейном кругу, после ужина» у нас собрались обер-пострат Ней-берт с женой и майор Боннэ, все еще остававшийся холостяком.
Я сидел рядом с майором Боннэ, которого мать настойчиво уговаривала отведать пирожков домашнего изготовления, в то же время усиленно убеждая обер-пострата Нейберта уделить больше внимания шоколадным ракушкам.
Отец взобрался на стул, чтобы зажечь самые верхние свечи. Словно обвешанный леденцовыми сосульками, яблоками и орехами, отец говорил сквозь ветви новогодней елки, а над ним, на ее верхушке, качался из стороны в сторону ангел:
— Что касается меня, то в случае объявления войны я бы в первый же день, не задумываясь, переарестовал всех вожаков и поставил их к стенке.
Майор Боннэ кончиками пальцев держал пирожок:
— А я. предложил бы вожакам принять участие в войне и одобрить военные кредиты.
— Ну, плохо же вы знаете этих господ, — качнулся отец вместе с ангелом. Все свечи горели.
Майор Боннэ съел пирожок и отвесил поклон в сторону мамы:
— Высший класс, сударыня, превосходно! — и тут же снова обратился к отцу: — Если
Отец вернулся к своему месту за столом и благодушно уселся.
— Я, знаете ли, никак не могу освоиться с современными формами правления.
— Нам придется привыкать еще и к архисовременным формам, если мы хотим удержаться наверху. В наши дни силами одного лейтенанта и десятка солдат, пожалуй, не разгонишь германский рейхстаг…
— Ну, уж если вы так говорите, господин майор, тогда я действительно отказываюсь что-либо понять, — включился в разговор обер-пострат Нейберт.
Елка сияла всеми своими огнями, и на миг водворилась тишина. От елочных огней, как всегда, потеплело и засветилось лицо дедушки на портрете, все еще висевшем над комодом. Взгляд дедушки словно искал что-то среди нас. «Ты ищешь прекрасное? — спросил я, здороваясь со старинным портретом. — В нашем кругу ты вряд ли найдешь его… Я расскажу тебе потом о бабушке и ее последней воле».
— Вот именно я, военный, говорю это, — снова взял слово майор. — Как известно, в нашей армии представлены все сословия. В подавляющем большинстве армия — это то же население, которое…
— Но мы, в конце концов, не в России! — решительно перебил его отец раздраженным, не терпящим возражения тоном.
— А патриотический подъем в дни празднования столетия освободительных войн? Я имею в виду прошлогоднее торжество в Лейпциге, у памятника Битвы народов, — стоял на своем обер-пострат, явно не желавший обременять себя тревогой.
— Два года назад социал-демократы получили на выборах в рейхстаг сто десять мандатов. Офицерство само подрывает свой авторитет семейными и всякими другими скандалами. Неужели вы думаете, что такие факты, как участие графа Вольф-Меттерниха и его жены в салонной комедии, которая давалась в здании синематографа на Потсдамерплац, не сеют в умах смятение, а это смятение не дает себя немедленно знать в армии? А уж о шуме, поднятом известной частью нашей прессы в связи со скандальным делом Эйленбурга, нечего и говорить. Нет, уж что-что, а дисциплина заметно падает…
Заметное падение дисциплины, о котором упомянул майор, всполошило всех.
— Да, если уж дисциплина…
— Дисциплина необходима…
— Дисциплина — это все…
— Дисциплина — это главное! Дисциплина! — смешались голоса в взволнованном хоре.
— Дисциплина! — скомандовал отец и ударил кулаком по столу.
— А как вы полагаете насчет желтой опасности, господин майор? — ввязалась в разговор супруга обер-пострата Нейберта.
— Нам угрожает красная опасность, черная опасность и желтая опасность, — сказал майор Боннэ, все еще не выходя из рамок учтивости, — как видите, опасности всех цветов…,