Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Бехер Иоганнес Роберт

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

ПРОМЕТЕЙ

На той скале повис он как в прыжке, Высокий пик избрав себе в подножье, И, голову задрав в святом рывке, Послал хулу на самовластье божье. Взор поднимал, пространство пламеня, Глаз заливало зарево горенья. То был Он сам, взыскующий огня, Он, кто презрел богов сопротивленье. Парил кругами и глядел кругом Острокогтистый коршун на просторе. Скала взвилась над вечным ледником И крутизною обрывалась в море. Он тряс скалу от верха до основ, Рос вместе с нею, становясь горою, И бился в кровь о кружево оков, И чуял дрожь под всей земной корою. Порывисто к скале бросался он, Взывал, припав к ней, всей своей утробой — «О сумерках богов мой сладок сон, Его исторгнуть из меня попробуй!» Кричал. А коршун падал с вышины К нему иа грудь и мясо рвал кусками. Сочились недра каменной стены Кроваво-густо-красными мазками. От крика содрогался мир вокруг. Тогда

главу закрыла тучи дрема. И грянул грома дробный перестук. Но он перекричал раскаты грома. Грозу отверстой грудью встретил он, Дохнул — и задохнулся день великий. Тут понял он, что бурю взял в полон, Чтоб вымыть очи на небесном лике… И море синее легло у ног, И летний день расцвел красно и пряно, И ночь сплела из ясных звезд венок В стремлении приветствовать Титана. Источник сил из-под земли проник, Как лучший дар, условие творенья, — В неволе камня вдруг забил родник, Собой являя жажды утоленье. Дождем омыло ласково чело, Глубокие морщины распрямило, А осенью туманы привело, Прохладой напоило, осенило. Зима пришла, подкинула снежка, Мороз послала зимовать за море И, только часть скалы задев слегка, Со снегом вместе укатила вскоре. Весной цветы тянулись вверх за ним, Чтоб он отведал сладкий запах меда, — Так лишь ему, а не богам глухим Клялось служить любое время года… Он увидал подобные лугам Поля, где так недавно море было: Людское племя воцарилось там И божью искру колдовски добыло. Жгли в честь его костры средь темноты, Ночь осветив во всех чертах подробных, Крича ему: «Титан, всесилен ты!» Он как бы породил богоподобных… Пред ним, создавшим человечий род, Старались показать свое уменье — И факельный водили хоровод, И песней заглушали птичье пенье. Ему одежду вздумали соткать — Узорна ткань, а цвет горяч и ярок, И видят: платье стало уплывать — Он как бы принял от людей подарок. На пир веселый к ним он позван был, Его как гостя дорогого ждали — И видят: сел он возле, ел и пил. Они на флейтах для него играли. Он как бы сам для них придумал плуг, Чтоб землю распахать полегче стало. Они груженый ловко гнали струг, Когда теченье путь пересекало. Однажды вышли далеко вперед. Вдруг — буря. Он позвал из бури страстно. И, как один, поклялся весь народ, Что божья власть теперь уже не властна. Учились жить, сумели не пропасть, Титана глас помог им мыслить шире: Пал божий трон. Грядет людская власть! Титаны-люди воцарились в мире… Л боги, кончив в трапезной обед, В своих покоях предались покою, Вдруг видят: он — причина божьих бед, К нему — не к ним — народ потек рекою, Когда земных сынов призвал Титан, Вися над бурей на отвесном склоне. Власть и Насилье вызвал божий клан, Ища покой в его предсмертном стоне. И коршуны напали на него В налете грозном и острокогтистом, Кругами вышли все на одного — Но просиял рассвет на небе мглистом. Еще мертвей брала в обхват скала. Но он не сдал, не сник и не отрекся. Уже скала под ним сама сдала, Он — сам гора — в ее тисках зажегся. Тогда с отвеса огляделся он Сквозь даль и время глазом обожженным, И воспарил, и передал поклон От узника всем, всем освобожденным.

ОДИССЕЙ

Бессмертных разбудил громовый шум Сражения, потрясшего просторы. На поле битвы муж стоял, который, Не видя битвы, был во власти дум. Был деревянный конь сооружен, И пала Троя. А мудрец и воин, Как прежде, хитроумен и спокоен: Игру судеб умел провидеть он. Чтоб все ему раскрылось без утайки И чтоб узнать страдания люден, Вернулся он домой, как лицедей, Он был «Никто» — в лохмотьях попрошайки. Так, мир познав, вернулся он домой, Как прежде духом твердый и прямой.

ДАНТЕ

I

Он подошел к воротам городским, Взглянул назад. Увидел башни, арки… Флоренция впервые перед ним Вставала так отчетливо и ярко. О, сколько лиц! Как слез и смеха много! И это все он унесет с собой. Он замечал сейчас, перед дорогой, Любую мелочь и пустяк любой. В себя впитать хотел он каждый звук, А благовест ударами своими Звенящий свод воздвиг над ним вокруг, И он измерил время между ними. К нему с едою придвигались блюда, Само собой в бокал лилось вино, Как если б на чужбину с ним отсюда Они уйти хотели заодно. Как будто за собой увлечь желая Весь город, шел он тихо вдоль домов, И, путника в изгнанье провожая, Вечерний мягкий ветер дул с холмов. В огне заката небо утонуло, Струился детской песенки мотив. Окно литейной у ворот сверкнуло, Глазам поэта статуи явив.

II

Он шел вперед, и город пробуждался В его душе, и город оживал, И он в него все дальше углублялся И план его в уме воссоздавал. С Флоренцией он сжился до того, Что помнит каждый выступ на карнизах. Кто смел назвать изгнанником его, Коль к родине он и в изгнанье близок? И может ли быть ею изгнан он, Допущенный ко всем ее секретам? В нем — город, им он будет обновлен И гордо вознесен над целым светом! И,

незабвенный город озаряя Улыбкой, шла по улицам Она, Единственная, чья душа святая Во всех вещах была отражена. В сердцах грубейших вызвав умиленье, Она сквозь будни непорочно шла, Как будто миру весть о появленье Иных людей с собою принесла. Она пред ним летела над землей По разоренной войнами отчизне, Его маня крылатою рукой Идти за ней стезею новой жизни.

III

«Но почему в одни и те же дни Мужает знанье и безумье зреет, Как будто в равновесии они? Во мне самом, я чувствую, стареет Отживший мир и новый из ростков Встает, неудержимо расцветая… Повсюду пресмыкательство льстецов, Повсюду зверства ненасытной стаи Тиранов, придавивших горожан. И в то же время видим мы, ликуя, Что новой правдой путь наш осиян. Как это все пойму и различу я? Так, грезя о всеобщем мире, шел он И в городе чужом обрел приют, Но прежнею тревогою был полон, Как будто дом его горел и тут. Он уходил в леса с толпой бродяг И ягодами дикими питался. В глухих ущельях, где от века мрак, Его суровый голос поднимался. «О звери! — он гремел из темноты. — Вам, кто войны и крови жаждет, горе! Италия! Нет, не царица ты Всех стран, а челн, носимый штормом в море!»

IV

Нет, не легко вернуться. Иногда В последний миг весь труд погибнет даром, Когда того, на что нужны года, Изгнанники достичь одним ударом Попробуют… Так и они до срока К воротам флорентийским подошли И были вновь разгромлены жестоко. Ни кровь, ни жертвы им не помогли. Плясал и пел обманутый народ, Тиранов охватило ликованье. Изгнанникам, отбитым от ворот, Пришлось узнать вторичное изгнанье. Мечи сломали многие из них, Ценою чести получив прощенье, А он провозглашал в краях чужих О человеке новое ученье. «Дабы велики были вы вовек, Вам, люди, о великом я напомню. Сильнее, чем вы мните, человек, И мир всех наших домыслов огромней», — Он написал. И на пергамент снова Нанес, слова уверенной рукой: «В свой час, как гордость города родного, Уже иным вернусь и я домой».

V

Лишь тот судья, кто сознается честно В своей вине и суд вершит над ней… Он был таким судьей. Он легковесно Не отрицал в себе самом страстей, Что, словно враг, во тьме души живут. Он признавал свою виновность смело. Изгнанник, он весь мир на Страшный суд Призвал, пройдя сквозь адские пределы. Во глубине времен искал он знака К спасению, и спутником своим Он выбрал слово древности, из мрака Забвенья долетевшее к живым. Размеренно терцины заструились, И потрясла людей безмерность мук, И новые миры для них открылись, И тайное известно стало вдруг. Во что бы ни рядилась старина, Ее настигнет приговор суровый! Она в темницу рифм заключена, На ней стихов тяжелые оковы. Свободный город вновь сиял счастливо И криком «Мир!» изгнанников встречал, И он, поэт, сжимая ветвь оливы, В ворота вожделенные вступал.

VI

Он многим дал ответ на все вопросы, Он жил, казалось, в городе любом. Погонщики ослов и водоносы Канцоны пели под его окном… Окончен век, и суд над ним свершился, И приговор над ним произнесен. В крови и муках новый мир родился, И он стоял в его начале, он — Предтеча, завершитель и поэт, Чей лик изваян как бы из гранита Скалы, что поднялась у края лет, Ветрам и бурям вечности открыта… Флоренция не сбросила оков, Однако дали знать ему тираны, Что он, славнейший из ее сынов, Вернуться в город может невозбранно. Но он сказал в ответ на эти вести: «Не ждите моего возврата. Я Не удостою вас подобной чести, Мои достопочтенные друзья». Флоренция, не там она была, Где воцарились гнет и запустенье! Нетленная Флоренция жила В его гробнице и его творенье.

ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ

В искусстве тесно. И в искусствах тоже. В науке теснота. Как мал шатер, В котором полководцу стелют ложе. Как мало света! Как тоскует взор! Что дружба? Тесный круг. Любовь — стесненье! Что слава? Зависть и дурная спесь. Что век? Для вечности одно мгновенье. А бог? Надежд и суеверий смесь. И необъятным циркулем, который Кружит миры, вонзаясь в звездный стан, Он измеряет вечные просторы И чертит будущего ясный план: Над мирозданьем человек царит, Мир изменяет и его творит.

МИКЕЛАНДЖЕЛО

Вот глыба камня. Сильными руками Я высекаю человека в ней, И оживает камень перед нами, Сверкая теплым мрамором очей, Он не обманет лживыми словами, Он вызван к жизни волею моей… Но раз искусство властно над камнями, Оно способно изменять людей. Нет, подлинные люди не могли бы Свой мир построить из камней немых! Не для того в горах нависли глыбы, Чтоб новый мир я стал ваять из них! Пусть человеку скажет камень твердый: «Взгляни! Во мне раскрыт твой образ гордый!»