Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Бехер Иоганнес Роберт

VI

Засев на башне Вартбургской, монах Переводил Священное писанье. Он в битву шел и бой давал в словах, Внушительных, как войска нарастанье. Князья толклись в прихожей вечерком, Приема дожидаясь, точно счастья. Чтоб завладеть полней бунтовщиком, Впадала знать пред ним в подобострастье. Подняв потир и таинство творя, Он причащал упавших на колени, И хором все клялись у алтаря Стоять горой за новое ученье. Но как ни веселился мир Христов, Как ни трезвонили напропалую, Как ни распугивали папских сов, Не мог монах пристать к их аллилуйе. Его тревожил чьих-то глаз упрек, Оглядывавших стол его рабочий. Он тер глаза. Он отводил их вбок. Он прочь смотрел. Он не смотрел

в те очи.

VII

Тут поднялись крестьяне. Лес бород, Густая чаща вил, и кос, и кольев. «Все повернул монах наоборот, Себя опутать по рукам позволив. Все вывернул навыворот монах, Набравшийся от нас мужичьей силы. Его раздуло на чужих хлебах, А лесть и слава голову вскружили. Он чашу нашей крови, пустосвят, Протягивает барам для причастья! А чаша-то без малого в обхват! А крови в ней — ушаты, то-то страсти!»

VIII

Он уши затыкал, но слышал рев И в промежутках — пение петушье: «Теперь ты наш до самых потрохов, Иди на суд и обвиненье слушай. Петух я красный. Петя-петушок. Я искрою сажусь на крыши княжьи. Я мстить привык поджогом за подлог. Я углем выжигаю козни вражьи. Я меч возмездья, я возмездья меч. Я речь улик, что к сердцу путь находит. Я тот язык, кого немая речь Тебя на воду свежую выводит. Я меч возмездья и его пожар. Гляди, гляди, как я машу крылами. Гляди, гляди, как меток мой удар. Я мести меч и воздаянья пламя. Князья умрут, и ты не устоишь, И поколенье сменит поколенье, — Я буду жить и сыпать искры с крыш, Единственный бессмертный в вашей смене. Я как народ. Я кость его и хрящ, И плоть его, и доля, и недоля. Я как народ, а он непреходящ, Доколе жив он, жив и я дотоле». Монах бледнел, превозмогая страх. Кричал петух, и меч огнем светился. Чуть стоя на ногах, он сделал шаг И вдруг на лобном месте очутился.

IX

Он, как беглец, весь в трепете оглядки, Чтоб ложный шаг в беду его не вверг. А сыщики — за ним во все лопатки. Вот набегут и крикнут: «Руки вверх!» Он в их кольце. Пропало. Окружили. И вдруг спасенье. Он прорвал кольцо. Какой-то лес; лесной тропы развилье; Какой-то дом; он всходит на крыльцо. Как прячутся во сне под одеяло, Так, крадучись, с крыльца он входит в дом. И вдруг — ни стен, ни дома, ни привала, Лишь лес, да вслед бегут, — и он бегом. Так мечется, склонясь к доске конторки, Монах с чернильницею в пятерне. Вдруг склянка скок — и на стену каморки, И страшен знак чернильный на стене. Тогда он в крик: «Светлейшие, пощады! Сиятельные, не моя вина, Что, бедняков и слабых сбивши в стадо, Их против вас бунтует сатана. Какой-то Мюнцер в проповедь разгрома Вплетает наше имя без стыда. Прошу припомнить: ни к чему такому Я никогда не звал вас, господа. В его тысячелетнем вольном штате Ни старины, ни нравов не щадят. Там грех не в грех и все равны и братья — Огнем их проучите за разврат. Их надо бить и жечь без сожаленья, Дерите смело кожу с них живьем. Я всем вам обещаю отпущенье, И бог вас вспомнит в царствии своем».

X

Повешенным в немецком бедном крае Терялся счет, хоть подпирай забор. Руками и коленками болтая, Они до гор бросали мертвый взор. Тела вертелись. Ветер так и сяк Повертывал их. Появлялись лица — И вдруг скрывались; так вдали маяк То скроется во мгле, то загорится. У многих рот был до ушей разинут И вырван был иль вырезан язык, И из щелей, откуда он был вынут, Торчал немой, но глазу ясный крик.

XI

Счастливцев кучка прорвала кордон, Где их, как бешеных собак, кончали, И напевая песню тех времен — «Головушку», — брела домой в печали. Один из них направил в город путь. Он знамя нес, крестьянский стяг истлелый. Сорвав с шеста, он обмотал им грудь, Он

пел и пел, прижав обрывок к телу. Он пел: «Наш флаг, в сердцах людей гори! Зови народ на бой и стань преддверьем Иных времен, счастливой той поры, Когда мы лишь в одних себя поверим».

XII

Он заработок в городе нашел, Подручным в кузню поступив к кому-то. У кузнеца был добрый кров и стол, И знамя не осталось без приюта.

СМЕРТЬ ГЁТЕ

Глаза уже болят без козырька. Слепящий март теплом в окошко дышит. И Гете поднял руку. И рука От слабости дрожит. Дрожит, но пишет. Откинувшись, полуложится он. Лишь пальцы шевелятся. Краткий роздых. И вновь незримо чертит сеть письмен, Гигантскими штрихами чертит воздух. Вычерчивает что-то. Ставит точку. И вдруг рука поникла, но опять — Чтоб главное навеки зримым стало — Простерлась ввысь и подчеркнула строчку. Так он и мертвый продолжал писать… Он умер, но рука его писала.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

БУРЯ — КАРЛ МАРКС

Навис палящий зной. Загромоздили Все небо тучи. В чтенье погружен, Над письменным столом склонился он, И лоб его морщины бороздили. Великую загадку брал он с бою. Он как титан над миром вырастал. В раскатах грозовых звенел металл, А он под вой грозы сражался с тьмою. Закрыл глаза он, но рука писала. Он не увидел молнии зигзаг. Был озарен сияньем душный мрак — То мысль его искрилась и пылала. Писал он, в нетерпенье привставая. Тяжелый сумрак туч его давил. Писал он, словно сам грозою был — Из фраз летели молнии, блистая. Писал он, словно бурею влекомый: «Что разделяет, как врагов, людей? В чем движущая сила наших дней?» Ревели над землей удары грома. Какая непогода разразилась! Жестокий ветер дом едва не снес. Он встал. Он вышел в грозовой хаос, В густом чаду громада туч катилась, Но буря налетела и минула. Не он ли буре грянуть повелел? Закон эпохи он постичь сумел. В вечернем небе радуга сверкнула, Закон эпохи понят, обоснован. Ночь звезды в темной синеве зажгла. Все мирозданье буря потрясла — Был ею новый век ознаменован.

ГОРЬКИЙ

Он звался «Горький», потому что он Не захотел кабальной жизни горечь Подслащивать словами. То, что горько, Он горьким звал. Она была безмерна — Навязчивая горечь нищеты. Как много проглотить ее пришлось, Пока ее не выплюнул с досадой Рабочий люд и не воскликнул гневно: «Мы этой горечью по горло сыты! Не горькой жизнь, а сладкой быть должна, Такою, как она нам часто снилась. Теперь ее узнаем наяву!» Он звался «Горький». Он поведал нам О вкусе жизни…

МАЯКОВСКИЙ

Так он стоит: штанины широки, Квадратны плечи, выбрит наголо. Гигантский зал зажал его в тиски. Над залом реет лозунга крыло; Внизу, как волны северной реки, Партер ворочается тяжело. Ни стен, ни крыши! Словно самолет, Взмывает зал, кружит над городами, И мириады звезд меняют ход, Они иными строятся рядами — И новый космос снова сотворен. Все станции забиты поездами, Идет за эшелоном эшелон. Как скарабеи черные, упрямо Вползают танки на могильный склон. Какая-то накрашенная дама Терзает онемевший телефон. Дымясь, растет средь уличного гама Ряд баррикад. Авто берет разгон; В нем — человек в консервах, с темно-ржавой Фальшивой бородой. Он кинул трон, С которого повелевал державой. Поэт рукой взмахнул, и зал поет: «Владеть землей лишь мы имеем право!» Звезда пятиконечная плывет, Небесные светила затмевая, Рождаются слова… слова… и вот Уже над залом плещет речь живая, Подобно флагу. Стиснув кулаки, Сидят красноармейцы, ей внимая. Прищурен глаз. Уверен взлет руки. Вновь ленинский смеется острый взор, И города, как скалы, высоки… Поэт показывает на простор. Слова растут, слова — шаги… Тесним Гигантским залом, говорит в упор Поэт — и повторяет зал за ним.