Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести
Шрифт:
Домохозяин замечает, что речь идет о нем, и ворчит, что «бревно не переломишь, как спичку».
Желая спасти положение, я громко спрашиваю:
– Вы, пап Провазник, никогда пе занимались музыкой?
– Я-то? А как же! Три года учился пению и одновременно игре на скрипке и флейте. Таким образом, по сути дела, я учился музыке в общей сложности девять лет, но имею о ней самое смутное представление.
Я обращаюсь к барышне с учтивым вопросом, как ей спалось.
– Хорошо. Но утром, когда я встала, мне почему-то стало грустно. Я не знала почему – и заплакала.
– Совсем без причины это не могло быть. Умная женщина…
– Вы
я умная! – И она рассмеялась до слез.
Я начал рассказывать о том, что у живого человека слезы, собственно говоря, текут постоянно, но мы этого не замечаем. Я уверен, что моя лекция была очень интересна, но примерно на середине ее, когда я говорил о блеске человеческого глаза, домохозяин встал и сказал:
– Отилия, поди-ка займись обедом.
И они ушли, оставив меня в лапах Провазника.
Я чувствовал себя неловко в обществе этого оригинала. Он со странной усмешкой глядел на меня, и мое замешательство росло. По я не намеревался бежать и сам начал разговор:
– Домохозяин, видимо, хороший музыкант.
– Да, да, особенно хорошо он умеет… как это называется… ну, когда расписывают музыку для разных инструментов?
– Инструментовать?
– Да. А впрочем, что в этом трудного? Ежели шарманка и пес поют в унисон, уже получается хорошо.
Я не мог удержаться от смеха. Провазник посмотрел на меня и произнес:
– Пан доктор, вы сегодня что-то плохо выглядите.
– Я? Не знаю, с чего бы это…
Провазник провел рукой по лбу, словно желая прийти в себя, и начал медленно и совсем серьезно:
– Вы умный человек, и я не стану разыгрывать вас, как этих дураков. Знаете, я страшно ненавижу всех людей… меня много обижали… очень много. Я уже давно бросил прогулки и не выхожу из дому. С тех самых пор, как начал седеть. С кем ни заговоришь, каждый заявляет с видом величайшего удивления: «Послушайте-ка, а ведь вы седеете, честное слово!» Ослы, а? Теперь я уже совсем седой, как мышь. Но я придумал кое-что против них.- Провазник довольно усмехнулся.- Прежде чем собеседник успеет рот раскрыть, чтобы заговорить о моей седине, я говорю, словно в испуге: «Господи боже мой, что это с вами, вы так плохо выглядите!» Каждый, буквально каждый пугается и впрямь начинает чувствовать себя плохо. О, я умею насолить им! У меня в течение многих лет был конек – записывать все, что я слышал о людях, и собирать эти сведения в алфавитном порядке… Зайдите ко мне как-нибудь, я вам покая^у целую картотеку жителей Малой Страны. Когда меня брала злость на людей, я вынимал поочередно свои записи и писал анонимные письма. Люди с ума сходили, читая о себе бог весть какие вещи в письме от неизвестного человека. И никто не догадывался, что это я! Вам я могу сознаться, тем более что теперь я этим больше не занимаюсь. Хочу написать только одно-единственное письмо… Эта счастливая парочка в нашем доме меня раздражает… Надо будет им как-нибудь насолить. Но, к сожалению, до сих пор нет материала.
Я вздрогнул. Провазник весело продолжал, говоря все быстрее:
– Я был лихим молодцом! Сколько баб я соблазнил в молодости! Не вздрагивайте, вас я не соблазню! Насчет замужних у меня совесть чиста, а вот девиц и вдов – тех я не щадил. Еще в последнем классе школы я выписывал из кондуита женских школ фамилии плохих учениц. Та, что плохо учится, наверняка будет самой легкомысленной. Кроме того, я следил за всеми
Я вскочил с моста, не в силах выдержать этот разговор.
– Извините, мне пора домой…
И я убежал. Вслед мне громко прозвучал резкий хохот. Разыгрывал он меня тоже?
Хозяйка теперь убирает у меня, когда я ухожу обедать в трактир. Я вижу ее очень редко, только мимоходом в кухне. Это хорошо.
Днем опять сильный шум у живописца. Крепко влетело Пепи-ку, и причина этого – мои вчерашние два крейцера. Пепика привел домой рассыльный. Мальчик пытался нанять его, требуя, чтобы тот посадил его на шею и катал, как «лошадка», перед нашим домом. Выяснилось, что он пригласил маленькую дочку портного полюбоваться на этот кавалерийский, парад. Первая любовь? Может быть. Я впервые влюбился трех лет и тоже был бит за это. Пепика, одпако, быот слишком часто.
Вечером я в трактире. Здесь те же люди, на тех же местах. Сперва идет общий разговор о чешском театре. Толстый обер-лей-тенант рассказывает, что он был однажды в чешском театре и спектакль ему понравился. Ставили тогда: «Die Tochter Boesewicht». Он не знает, как эта пьеса называется по-чешски. Может быть, кто-нибудь из присутствующих скажет? Пет, никто не знает. Наконец обер-лейтенант вспоминает, что по-чешски пьеса называлась «Дочь неистового».
Разговор о театре продолжается. Обсуждают разницу между комедией и драмой. Обер-лейтенант категорически утверждает, что в настоящей драме должно быть пять актов. Это, мол, вроде как в полку – четыре строевых батальона и один запасной.
Разговоры сегодня почти слово в слово те же, что позавчера. Кликеш повторяет свои остроты о крошках из кармана, о двух полицейских., которые водят трактирщика в баню, о цыпленке из вареного яйца, а трактирщик опять называет его лицо теркой. Слушатели, как и прошлый раз, встречают смехом каждую шутку.
Младшая барышня, с головой, похожей на бутылку, глядит на меня:. Она прямо-таки впилась в меня взглядом.
Сиона приходит тот же тощий, небритый коробейник. Он ничего im говорит, у пего ничего не покупают, и он уходит. Наверное, он дал обет ходить грязным по одним и тем же трактирам, ничего не говормтв и ничего не продавать.
Затем, при общем напряженном внимании, Карлуша ловит блоху. Потом раздаются поощрительные рукоплескания по адресу Лефлера, и он жужжит, как муха, и шипит, как колбаса на сковородке. Видимо, я в первое же посещение узнал всю программу этого трактира.
Нет, сегодня есть кое-что новое! Карлуша вдруг предлагает Лефлеру:
– ¦ Изобразим поросят.
Аплодисменты. Карлуша и Лефлер изображают поросят: они суют руки под скатерть, шевелят ими, изображая поросят в мешке, и при этом визжат так натурально, что иллюзия получается полная. Я вижу физиономию Карлуши, он сияет от радости и визжит вовсю…
Сегодня, мне кажется, я занимался слишком мало…
Ночью была страшная гроза, и с утра воздух прямо-таки животворный. Спущусь-ка я с книжкой в садик, там никого нет…
Нет, все-таки есть: Пепик. Ну, его я как-нибудь выпровожу, и все будет в порядке.
– Вот видишь, Пепик,- говорю я, гладя его по голове.- Нет у тебя больше тех двух крейцеров?
Мальчуган смотрит на меня и хитро улыбается.
– Есть! Я их опять взял у папаши.
– Так-с, и что же ты с ними будешь делать?