Стихотворения
Шрифт:
Воспоминания современников рисуют Мея очень добрым, женственно мягким, но безалаберным и сильно пьющим человеком. Неблаговидную роль в его судьбе сыграл Кушелев-Безбородко. Ближайшее окружение этого меценатствующего богача составляли писатели и музыканты (в большинстве — не первого разбора), а также различного рода прихлебатели. Мея поначалу граф «возносил и баловал», а потом держал «в слишком черном теле», как свидетельствует Е. А. Штакеншнейдер («Дневник и записки»).
Постоянные кутежи и легкая жизнь при графе затягивали поэта хотя он тосковал по независимости и продолжал изыскивать средства, чтобы упрочить свое материальное
В 1861 году появляется первая книга «Сочинений и переводов Л. А. Мея» — «Былины и песни». Успеха издание не имело и продолжено не было.
Только в начале 1860-х годов дела стали несколько налаживаться. С. Г. Мей предприняла на занятые деньги издание журнала «Модный магазин». Он пошел хорошо. Тогда же Кушелев предложил Мею издать собрание его сочинений в трех томах. Оно начало выходить с 1861 года, но закончено при жизни поэта не было. 16 мая 1862 года Мей умер от «паралича легких».
В наследии Мея отчетливо различаются два рода произведений, образующих два особых мира.
Первый — «объективный», празднично приподнятый и богато расцвеченный. Он эпически спокоен и тематически ограничен. Сюжеты и мотивы для него поэт черпает только из области, достойной, по его представлениям, поэтического воспроизведения. Здесь в «песнях красоте свободного певца» почти нет места самому автору и в очень малой степени присутствует современная ему действительность.
Второй — «субъективный», лирический — имеет совсем иную окраску. Это неприкрашенный мир чувств доброго, не очень удачливого и очень одинокого, неприкаянного человека. Поэт тут не «свободный певец», а труженик, причисляющий себя к «чернорабочей братии». Он «городская мышь», «питерщик», грезящий подчас привольем чужих поместий, тоскующий по любви, сочувствию, независимости. Здесь есть место его человеческим грехам и каким-то туманным надеждам на лучшее будущее для народа. Этот мир не широк, не ярок, но искренен и гуманен.
Конечно, такое деление творчества поэта условно. Прежде всего оно не учитывает его эволюции, в которой немаловажную роль сыграло общественное движение 1860-х годов и вызванный им расцвет реалистической литературы. Самое возникновение «субъективного» мира Мея почти полностью относится ко второй половине 1850-х годов, и в это же время в его «песни красоте» начинает проникать современная действительность. И все-таки эти два мира поэзии Мея реально существуют, и между ними проходит достаточно четкая грань.
Отделение мира поэтического от мира «житейской суеты» не новость в русской поэзии 1840-х годов и в романтической литературе вообще. Оно типично для «чистого искусства», к которому, в силу значительной отрешенности от «жгучих» вопросов современности, должен быть причислен и Мей.
Но у Мея привычной коллизии этих двух миров уже нет. Правда, он воспринимает мир обыденный как нечто глубоко личное, домашнее, но и не отвергает, не осмеивает его во имя мира идеального. Это ново и является шагом вперед по сравнению с романтической традицией.
Не традиционно и содержание «объективных» произведений Мея. Несмотря на различие тем и сюжетов, они образуют довольно устойчивое единство, которое не было до конца разрушено эволюцией поэта. В основе его лежит интерес Мея к национальному характеру и нравам различных народов, запечатленным в истории, фольклоре и искусстве. Корни данного интереса, несомненно, надо искать в московском периоде жизни поэта.
Современные исследователи справедливо ограничивают влияние на Мея славянофильских идей. Конечно, в его художественном становлении сыграли роль и другие факторы: например, кризис романтизма или характерное для той поры внимание общества к проблемам истории и народности, которое было связано с размышлениями о дальнейших исторических путях России и подогревалось успехами русской историографии в эти годы.
Но не следует и приуменьшать идейного воздействия на Мея лагеря «славян», куда его естественно привлекли пристрастие к русской «старине» и народной поэзии. Естественно также, что его устроил именно тот теоретически смягченный, «охудожествленный» вариант славянофильства, который могла ему предложить «молодая редакция» «Москвитянина» (А. Н. Островский, Е. Н. Эдельсон, Т. И. Филиппов, Ап. Григорьев и др.). Ее члены не разделяли воинствующего консерватизма Погодина, и всех их объединяла — что оказалось особенно важным для Мея — любовь к русскому народному быту и творчеству, а также некоторая идеализация патриархального уклада. Поэту было близко и распространенное в этом кругу представление о неизменности основ национальной жизни и национального характера.
В поисках коренного и самобытного в русской жизни они обращаются то к купечеству, то к крестьянству и допетровскому периоду русской истории, а главное — к устной народной поэзии. Хотя здесь различали в народной песне не только жалобу, но и удаль, преобладающей чертой русской натуры, определяющей нравственный облик человека, считали покорность и смирение.
Реконструируя впоследствии национальный быт и характер, Мей опирался и на труды близких к славянофильским кругам ученых-историков и филологов (И. Е. Забелин, Ф. И. Буслаев и др.).
Особую роль в формировании исторических взглядов Мея, который не был последовательным славянофилом, сыграл С. М. Соловьев, один из создателей «государственной» исторической школы. В политическом отношении Соловьев был сторонником умеренных реформ. Наибольшее внимание он уделял эпохам становления и укрепления русской государственности, в первую очередь московскому периоду русской истории, последнему акту борьбы «вечевых» и «княжеских» городов.
Влияние основных идей Соловьева заметнее всего сказалось в драмах Мея, а некоторые частности его концепции (географическая среда как фактор, определяющий развитие народности) — в стихотворениях поэта.
Наиболее значительным произведением Мея конца 1840-х — первой половины 1850-х годов была «Царская невеста».
Она появилась в пору совершенного упадка русской исторической драматургии. Это было время между Пушкиным и Островским, когда в условиях реакции исторической темой завладели драматурги так называемой «ложно-величавой» школы. Н. В. Кукольник, Н. А. Полевой, Р. М. Зотов и другие заполнили сцену ура-патриотическими произведениями, где «народ» выводился только для прославления и утверждения монархической власти. Ходульные страсти и характеры, фальшиво простонародный и неумело архаизированный язык сочетались здесь с определенной сценической ловкостью, позволяющей произведениям такого рода удерживаться в театре.