Стихотворения

Суриков Иван Захарович

V

Рыщет витязь день до вечера По лугам и по лесам; Зверя тура круторогого ищет он и там и сям: В буераках и кустарниках, В чашах диких и густых… Вот уж день склонился к вечеру, И дремучий лес затих. Но не слышно по окружности Рева турьего нигде… Шепчет витязь опечаленный: «Надо ж быть такой беде!» Рыщет по лесу Денисьевич — Как на грех, удачи нет! Не привезть и нынче витязю Дичь на княжеский обед! Снова день склонился к вечеру, Нет в лесу души живой. Только рысь порою быстрая Промелькнет вдали стрелой. Только вороны зловещие С криком носятся вверху, Громко каркая над витязем: Быть невзгоде! быть греху! Только холодом кладбищенским Вдруг повеет нетопырь… Ночи сумрачней, под дерево Лег могучий богатырь. Шею вытянув упругую. Конь дыханием своим Греет доброго хозяина И печально ржет над ним. «Что ты льнешь ко мне, ласкаешься, Мой товарищ боевой? — Говорит ему Денисьевич,— Что поник ты головой? Что своим дыханьем огненным Жгешь ты мне лицо и грудь? Иль боишься зверя лютого? Или чуешь что-нибудь?..» Конь трясет косматой гривою И копытом в землю бьет, Точно хочет что-то вымолвить, Только слов недостает. Лишь блеснул на небе розовый Луч зари, предвестник дня, Встал Данило с ложа жесткого. Сел на доброго коня. Едет он из леса темного В поле счастья попытать… Чу… вдали, там, что-то слышится: Не идет ли с юга рать? Мать сыра-земля колышется, И дремучий бор дрожит: Словно гром гремит раскатистый. Раздается стук копыт. Стал Данило за кустарником, Видит: с южной стороны Грозно движутся два всадника. Будто две больших копны. Что-то будет, что-то станется? Сердце екнуло в груди… Видно, пасть в борьбе Денисьичу С тем, кто едет впереди. Скачет конь под ним, играючи. Блещет золотом шелом… И узнал Данило с горестью Брата названого в нем… Он одет в кольчугу крепкую. Тяжела его рука: И на смертный бой Деннсьича Он зовет издалека. Словно сокол с черным вороном. Близкой смерти вещуном. Он с Алешею Поповичем Мчится по полю вдвоем… Дрогнув, слез с коня Денисьевич… Сердце сжала злая боль… Он с Добрынею Никитичем Побратался для того ль?.. «Видно, князю я не надобен! — Говорит он сам себе.— Но по воле князя стольного Не погибну я в борьбе. Кровью брата и товарища Я земли не обагрю. Для потехи княжьей совестно В бой вступать богатырю. Не убить Добрыне молодца В поединке

роковом!»— И воткнул копье злаченое В землю он тупым концом. Сбросил с плеч доспехи твердые, Грудью пал на острие — И пробило молодецкую Грудь злаченое копье. Мать сыра-земли зарделася. Теплой кровью полита. И душа Данилы чистая Вышла в алые уста. И когда борцы подъехали Вызывать его на бой, Только труп один безжизненный Увидали пред собой.

VI

Что за праздник в стольном Киеве? Князь с дружиной удалой На помолвку собираются К Василисе молодой. Многоценную жемчужную Он везет невесте нить… Хочет сердце неподкупное Ожерельями купить. Весел князь Владимир киевский: Витязь преданный его На лугу, в траве некошеной, Спит, не слышит ничего. Праздно вкруг его валяются Стрелы, меч и крепкий щит, Добрый конь бессменным сторожем Над хозяином стоит. Шею гордую, косматую Опустил он грустно ниц И от трупа грозным ржанием Отгоняет хищных птиц. Василиса убивается В светлой горнице своей: Не видать ей мужа милого. Не слыхать его речей! А Владимир по дороженьке На ретивом скакуне. Впереди своих дружинников. Мчится к будущей жене. Грудь высокая волнуется. В жилах кровь ключом кипит, К голубым очам красавицы Дума пылкая летит… Что стучит-гремит в Чернигове? Что вздымает пыль столбом? Поезд свадебный Владимира К Василисе едет в дом. И, предчувствуя недоброе. Слуги в страхе к ней сошлись. Говорят ей: «Государыня! В платье мужа нарядись! Из конюшни мужней лучшего Скакуна себе бери! За тобой идут из Киева Князь и все богатыри». Отвечает им красавица: — Мне не надобно коня; Не хочу, чтоб слуги верные Пострадали за меня. Перед князем неповинна я. Перед богом я чиста. Принимайте ж князя с почестью, Отворяйте ворота. Слезы вытерла горючие Богатырская жена, И велела платья лучшие Принести к себе она. Освежила в мыльне чистою Ключевой водой лицо И встречать гостей непрошеных Смело вышла на крыльцо. Словно дня сияньем ласковым Небо пышно рассвело, Словно утром рано на небо Солнце ясное взошло. То не зорюшка румянится. То не солнышко блестит — Василиса свет Микулишна На крыльце резном стоит. Тихо, словно очарованный. Подошел Владимир к ней, И не может от красавицы Оторвать своих очей, И не может ей разумное Слово вымолвить в привет… Изойди всю землю русскую — В ней красы подобной нет! Низко князю поклонилася Богатырская жена И в дверях остановилася, Молчалива и скромна. Что ж в душе у ней таилося. Князь того не угадал И в уста ее сахарные Горячо поцеловал. И промолвил он Микулишне: «Твой супруг в лугах погиб. На охоте трудной до смерти Дикий тур его зашиб. Не вернуть нам к жизни мертвого, Не роняй же горьких слез; Я колечко обручальное Молодой вдове привез. Жить не след тебе вдовицею, Век в кручине горевать, Красоту свою и молодость Погубить тебе не стать. Будь женою мне и матушкой Для моих богатырей. Одевайся в подвенечное Платье светлое скорей. В путь-дорогу мы отправимся.— Поезд свадебный готов». Василиса воле княжеской Покорилася без слов: Нарядилась в платье цветное И покрылася фатой И в рукав широкий спрятала Нож отточенный складной.

VII

Едет князь с невестой милою, В стольный город свой спеша; Все сильней в нем кровь волнуется, И горит его душа. Но невесело дружинники Молча следуют за ним; Опустил Добрыня голову, Тяжкой думою томим. Шепчет он: «Владимир-солнышко! В деле злом не быть добру! Не подумавши затеяли Мы неладную игру. Все мне братний труп мерещится. Что неприбранный лежит; Рана страшная, как грозное Око, на небо глядит. Извели мы ясна сокола. Он попался в нашу сеть, Но едва ли белой лебедью Нам удастся завладеть». Молча едут князь с невестою… Слышно ржанье в стороне: Это конь Данилов весточку Подает его жене. Василиса встрепенулася, Придержала скакуна И Владимиру, ласкаючись, Тихо молвила она: «В чистом поле ржанье слышится. В небе вороны кричат… Князь Владимир! Я отправлюся В ту сторонку наугад. Видно, там мой муж валяется,— Отпусти меня к нему, Я в последний раз убитого Мужа крепко обниму. Вдоволь я над ним наплачуся. Труп слезами орошу; Если ж с мужем не прощуся я — Перед богом согрешу…» Потемнел Владимир-солнышко, Светлых дум пропал и след… Отказать невесте — совестно. Отпустить — охоты нет. Голова на грудь склонилася. Шевельнулась совесть в нем, И на просьбу Василисину Согласился он с трудом. В провожатые Микулишне Дал он двух богатырей, И помчалася красавица Ветра вольного быстрей.

VIII

Вот в долине, за кустарником. Труп лежит в траве густой. Точно дерево, разбитое Беспощадною грозой. В беспорядке кудри черные Опустились над челом, Истекает кровью алою Грудь, пробитая копьем. Изменила смерть холодная Красоту его лица. И раскинуты бессильные Руки мощного бойца. И, спрыгнув с коня ретивого. Точно первый снег бела, Без рыданий, к мужу мертвому Василиса подошла. И, упав на грудь Данилову, Горемычная вдова, Громко вскрикнула: «Злодеями Ты убит, а я жива! Для чего ж мне жизнь оставлена, Если нет тебя со мной? Не грешно ли мне, не стыдно ли Быть Владимира женой! И не лучше ль злому половцу Мне отдать и жизнь и честь, Чем с убийцей мужа милого, Целый век в слезах провесть? Нет, не лечь на ложе брачное Опозоренной вдове И не быть с дружиной княжеской И с Добрынею в родстве; Не носить уборы ценные, Жемчуги и янтари… Подойдите и послушайте Вы меня, богатыри! Вы скажите князю стольному, Чтоб валяться не дал нам В поле он без погребения, На съедение зверям. Прикажите, други, плотникам Сколотить нам гроб большой, Чтоб не тесно было милому Спать со мной в земле сырой». Так сказала им Микулишна — И пробила грудь ножом; Из глубокой раны хлынула Кровь горячая ручьем. На груди супруга милого Умерла его жена. Жизнь без слез она оставила, До конца ему верна.

IX

Грозен князь Владимир киевский Возвратился в город свой Не с красавицей княгинею, А с глубокою тоской. Не с весельем князя встретили Горожане у ворот,— Пусты улицы широкие. Точно вымер весь народ. Над богатым, славным Киевом Тишь могильная стоит; Лишь по улицам в безмолвии Раздается стук копыт. Грозен князь вошел в хоромины. Молча слуги вслед идут. И велел им князь Путятича Привести к себе на суд. И, дрожа от страха смертного, Стал Путятич у дверей… Не для пира-столования Князь созвал богатырей. Знать, прошла пора веселая Шумных княжеских потех,— Смотрят сумрачно дружинники. Стольный князь суровей всех. С гневом молвил он Путятичу: «Как нам быть с тобою, сват? Ездил в даль я за невестою. А вернулся не женат. Ты затеял дело хитрое. Да пропал задаром труд: Идут слуги в Киев с ношею. Двух покойников несут. Погубил слугу я верного — И остался холостой. Видно, князю не приходится Володать чужой женой. И не должно князю слушаться Злых советников своих: Злой слуга змеи опаснее. На худое дело лих. Мне же речь твоя понравилась: Эта речь была грешна — И не смыть теперь мне с совести Вековечного пятна. Князь Владимир стольнокиевский Щедрым слыл до этих пор… Чем же мне тебя пожаловать. Наградить за мой позор? Все дела твои лукавые И советы были злы,— И за то, Мишата, жалую Я тебя котлом смолы».

Василько

I

Василько видел страшный сон. Остановившись на ночлеге, Ему приснилось, будто он В глухом лесу, в худой телеге, Лежит закован, недвижим, И ворон каркает над ним, И слышен стук мечей о брони, И ржут испуганные кони. Василька ищет Володарь И громко кличет: «Брат, за нами!» И хочет князь, как было встарь, Тряхнуть могучими руками — Но крепко скованы оне: И хочет крикнуть он во сне, Но вместо крика стон раздался: Язык ему не покорялся. Не мог он стоном заглушить Шум боя, крик зловещей птицы… Глаза он силился открыть — Не поднимаются ресницы… В немом отчаянье, дрожа, Он слышит — лезвием ножа К нему вдруг кто-то прикоснулся. И князь испуганный проснулся. Прохлада ясного утра Василька скоро освежила. Уж рассвело. Кругом шатра Бродили слуги. Слышно было, Как отрок борзого коня Седлал для князя: у огня Проворный повар суетился; Шум, говор в стане разносился. Князь поднял край шатра. Пред ним Открылся Днепр, залитый блеском, И нежил слух его своим Невозмутимо ровным плеском. Василько влево бросил взгляд — Там возвышался Киев-град,— И сна дурное впечатленье Рассеялось в одно мгновенье. Верхушки киевских церквей На солнце ярко золотились, И от посада в глубь полей Далеко нивы расходились; Вдали степей синела ширь, И Федосьев монастырь, Высоким тыном обнесенный. Венчал собою холм зеленый. Отрадно стало и светло В душе Василька. Грудь дышала Спокойно. Утро принесло Ему с собою дум немало. Как львенок, вышедший впервой На лов, тряхнул он головой, Глаза его сверкали смело: Он замышлял большое дело. На съезде в Любече князья Решили: княженецкой власти Опоры нет: что воронья, Мы Русь родную рвем на части. Пусть каждый отчиной своей Владеет в мире с этих дней, И да не будет ссор меж нами… Мы братья, — нам ли быть врагами? Василько думает: «Пойду Теперь я смело к Теребовлю И хитрым ляхам на беду Зимой дружину приготовлю. Давно душа моя горит Взять землю ляшскую на щит И Руси недругов лукавых Похоронить в глухих дубравах. Потом за помощью приду Я к Святополку с Мономахом И половецкую орду В глухих степях развею прахом. Я дам родимой стороне Покой, хотя пришлось бы мне Лечь головой в борьбе кровавой…» Так думал правнук Ярослава. Так он задумывал одно. Но у Давыда с Святополком Другое было решено На их совете тихомолком. «Василько, — думал князь Давыд,— Мое добро себе рачит. Покуда род его не вымер, За мной не крепок Володимер». — Возьми его, он ворог злой. Не родич нам, — шептал он брату,— Ужели хочешь Киев свой Отдать ему, как супостату? В крови потопит и в слезах Он нашу землю, Мономах, Его пособник произволу. С ним заодно кует крамолу. Как звери лютые, придут Они с наемной силой вражьей, Владимир Галицкий возьмут, Отнимут стол великокняжий. Нет правды, верь мне, в их сердцах! И дикий половец и лях На Русь пойдут за ними следом. Иль замысл их тебе не ведом? О том, что мыслит князь-изгой. Мои дозналися бояре, Он запалит костер большой — И нам, брат, сгибнуть в том пожаре. Возьми ж его, пока он тут; Напрасен будет после труд: Мешать нам плохо волку в ловле, Когда он будет в Теребовле. Сам бог нам с властью дал устав — Блюсти от зла свою державу.— И внял великий князь, сказав: — Да будет так! Когда ж неправо Ты молвишь — бог тебе судья. Нам не простят того князья, Противу нас найдут улики, И будет то нам в стыд великий. И князь на Рудицы послал Василька звать на именины. Там недалеко от забрал И киевских бойниц, с дружиной Передвигаясь в город свой. Стал станом княжич удалой, Про то не ведая, что вскоре Его постигнет злое горе.

II

Звонят к обедне. Стольный град Проснулся. Ясен день холодный. В стану Васильковом скрипят Телеги с рухлядью походной. Трясет серебряной уздой И стременами конь княжой Перед княжьим шатром закрытым. Храпит и в землю бьет копытом. Кормилич княжичий, старик, Торопит в путь дружину с князем: «Нам впереди поход велик,— Как раз обоз в грязи увязим. Пойдем-ка, князь! Того и жди, Польют осенние дожди, И стой тогда в болотной тине! Вели-ко стан снимать дружине!» Василько вышел из шатра. Чтоб нарядить, уладить сборы, Проститься с берегом Днепра, Взглянуть на киевские горы. Быть может, долго не видать Тех мест, где веры благодать Над темной Русью просияла. Где Русь крещенье восприяла. И грустно сердце сжалось в нем. Как будто чуя скорбь и горе, И вспомнил княжич о былом И о княжой недавней ссоре. «Мне, может, — думал он, — сулит Судьба в грядущем ряд обид, От

близких родичей — истому, И вместо славы — папилому. В худое время мы живем. За распри друг на друга ропчем; Радеет всякий о своем, А о земле, наследье общем, Никто не хочет пожалеть, Отдав ее врагам на снедь. Мы вместо мира, устроенья Заводим ссоры да смятенья. Великий прадед Ярослав! Берег ты землю от печали, Храня отеческий устав,— И наши вороги молчали. Могуч, как древле, царь Давид. Ты громкой славой был покрыт: Но время тихое минуло — И Русь в крамолах потонула». Так Ростиславич размышлял О распре — княжеской заразе, А перед ним уже стоял Посол от киевского князя И молвил, низко поклонясь: «Зовет тебя на праздник князь И просит в Киев, господине, Для именин приехать ныне». — Мне дома быть пора давно,— Князь отвечал, — гулять не время: Рать будет дома неравно. Да и других забот беремя. Коль призван править князь землей. Ему гостить в земле чужой Не след: в семье влыдыка нужен… Скажи: теперь я недосужен. Ушел гонец; но вслед за ним Великий князь прислал другого: «Хоть на денек приди к родным,— С гонцом княжое было слово,— Об атом я прошу любя». Давыд прибавил от себя: «Пожалуй в Киев нынче, брате! Куда спешишь? Не слышно рати! Отказ твой семя к распре даст. Ужели хочешь новой ссоры? На злое дело князь горазд. И в нем вражда созреет скоро: Из друга сделаться врагом Ему не диво, — знай о том. Коль не приедешь к Святополку. Не будет в съезде нашем толку». Василько вымолвил: — Аминь! О ссоре мне и думать больно,— Он стан отправил на Волынь И сам поехал в Киев стольный. Торопит он и бьет коня; Но конь, уздечкою звеня, Идет неспешно и лениво. Храпит, потряхивая гривой. Беспечно едет князь вперед. Навстречу отрок приближенный Спешит от киевских ворот К нему, печальный и смущенный; Он стал пред ним и говорит: «Не езди, князь! Беда грозит! Вернись — иль быть греху да брани! Тебя возьмут, вернись заране! Не езди: Киев — западня, Поверь моей правдивой речи. Верни ретивого коня — Твоя дружина недалече. И ты, как дома, будешь с ней. Уйди подальше от князей.— Они лишат тебя удела, В них мысль ехидная созрела». — За что ж князья меня возьмут?— Спросил Василько удивленный.— Не верю я, нет правды тут,— Схватить нельзя же беззаконно? Я Святополка не боюсь: Не для того со мной союз Скрепил он крестным целованьем. Чтоб встретить гостя злодеяньем. Ходил я всюду напрямик.— Зачем назад мне возвращаться? Я в битвах взрос и не привык От юных лет врагов бояться.— Так Ростиславич отвечал И путь свой в Киев продолжал: Был княжич чист и прям душою, Не знался с хитростью людскою. Спокоен в Киев въехал он И у хоромин княженецких Остановился, Окружен Толпой дружинников и детских, Выходит к гостю на крыльцо Великий князь; его лицо Омрачено; с улыбкой странной Он молвил: «Здравствуй, гость желанный!» И ввел его он в тот покой. Где князь Давыд, потупя очи, Поникнув хитрой головой. Сидел, темней осенней ночи. Увидев гостя, вздрогнул он И на приветливый поклон И речи князя молодого Не может вымолвить ни слова. Василько весел и не ждет Грозы; а гром над головою, И скоро час беды придет, Великий князь кривит душою. Кривит пред ним, а князь Давыд, Немой как рыба, вниз глядит. Ждут слуги взгляда, и готовы Для Ростиславича оковы.

III

Прошло с тех пор четыре дня. В местечке Вздвиженье тревога; И шум и смердов беготня В избе священника убогой. Толпа Давыдовых людей Теснится около дверей. И двое слуг несут в ворота В ковры завернутое что-то. То князь Василько. Но зачем В таком печальном он наряде Лежит без чувств, бессилен, нем? В глухую ночь, вчера, в Белграде. Он был злодейски ослеплен. Недавний сбылся князя сон! Полуживой, он дышит еле… Давыд достиг желанной цели. Народом полон ветхий сруб. Скрипят гнилые половицы; На лавке князь лежит, как труп… Лицо порезано, зеницы Из впадин вырваны глазных, И страшно кровь чернеет в них; Разбита грудь его, и тело Изнемогло и посинело. Сняла с Василько попадья Рубаху, кровью залитую, И говорит: «Какой судья Тебе назначил казнь такую! Али так много грешен ты, Что ни очей, ни красоты Не пощадили?.. Вепрь не станет Так мучить, тур так не изранит! Давно на свете я живу, Годам и счет-то потеряла; Но ни во сне, ни наяву Такой я казни не видала. Худое времечко пришло: Рвут людям очи, в братьях зло,— Знать, нету в мире божьи страху!» И стала мыть она рубаху. И слезы горькие свои На полотно она роняла. От плача старой попадьи Очнулся князь… Не мог сначала Припомнить он: что было с ним? И, лютой жаждою томим, Он простонал. Тот стон услыша, Хозяйке стража шепчет: «Тише!» Над ним нагнулась попадья: Ее почувствовав дыханье, Василько вымолвил: «Где я?» И, заглушив в себе рыданье. Она, качая головой, Сказала; «В Вздвиженье, родной!» И грудь его с печалью тяжкой Покрыла вымытой рубашкой. Рукою грудь ощупал он И через силу приподнялся; Бледнеет стража: страшный стон И вопль княжой в избе раздался. Рыдая, он к скамье приник, И проходили в этот миг, Перед духовными очами Слепца видения рядами. Припомнил он, честной как крест На съезде братья целовали: Надежды светлые на съезд Они великий возлагали. И вот — нарушен земский мир! На страшный, вновь кровавый пир, Для казни, прежних казней злейшей, Призвал Василька князь старейший. Припомнил он, как без причин Он схвачен был по воле братской, Как на глазах его Торчин Точил свой нож в избе белградской. Заране свет померк в очах… Как дикий барс лесной в сетях, Боролся княжич с сильной стражей, Но не осилил злобы княжей. Не мог он выдержать борьбы… Василька на пол повалили Немилосердные рабы И грудь доской ему сдавили; Уселись конюхи на ней. Взмахнул ножом Торчин-злодей — Несчастный вскрикнул и рванулся — И теплой кровью захлебнулся… И божий мир для князя стал Безмолвно глух, как склеп огромный: Без чувств и памяти, он спал. Как труп под ризой смерти темной; Но был недолог этот сон! О! для чего проснулся он. Зачем вернулося сознанье К нему для нового страданья!.. Весь ужас участи своей Теперь лишь понял князь несчастный: Сознанье это смерти злей, И князь зовет ее напрасно, И с громким воплем говорит: — Кто свет очей мне возвратит? О, пусть господь воздаст Давыду За кровь, за муку, за обиду! И, участь горькую кляня,— Припал Василько к изголовью. — Зачем снимали вы с меня Рубашку, залитую кровью,— Перед всевышним судией Предстал бы я в рубашке той — И кровь ему б заговорила Звончее труб, слышнее била! Лишь перед утром князь затих. В избушке ветхой было жутко; Едва мерцал, дымясь, ночник; В сенях дремали слуги чутко; Храпели кони у крыльца; И попадья у ног слепца, Очей усталых не смыкая, Сидела, точно мать родная. В его расстроенном уме Не рассветало, сердце ныло Как в замуравленной тюрьме, В груди темно и пусто было. Его надежд блестящих ряд, Все, чем досель он был богат, Все было отнято с очами И в грязь затоптано врагами. И не видал несчастный князь, На жестком ложе плача глухо. Как вскоре стража поднялась, Как ставень вынула старуха И солнца луч блеснул в окно. До гроба было суждено Ему нести страданья цепи И в мире жить, как в темном склепе.

IV

Неудержимая летит Повсюду весть о деле черном. Для всех чудовищем Давыд Стал ненавистным и позорным. В стенах хором и тесных хат Гремит проклятья, как набат,— Клянут князья, бояре, смерды Давыдов суд немилосердный. Как в бурю грозная волна. Весть о злодействе небывалом Всем одинаково страшна — И старикам и детям малым. Молва стоустая донесть Спешит нерадостную весть До Перемышля на Волыни И до Васильковой княгини. Досель счастливая, она Врасплох застигнута бедою И вестью той поражена. Как лебедь меткою стрелою. Яд горя в грудь ее проник, И светлой радости родник Иссяк в душе. Заполонила Ее тоска, ей все постыло. Ее Василько ослеплен! Как с этим горем примириться?.. Бежит от глаз княгини сон; Когда ж заснет, то муж ей снится: Блестит на князе молодом С высоким яловцем шелом, И цареградская кольчуга С крестом надета на супруга. В руке Васильковой копье; Глаза, как уголья, сверкают; Когда ж он взглянет на нее — Она, голубка, так и тает; На сына взглянет — и вздохнет, И на губах его мелькнет Улыбка ласки и привета,— И любо ей приметить это. И снятся ей былые дни, Дни невозвратного веселья… Прошли-промчалися они! Княгиню скорбь крушит, как зелье. Ее супруг — слепец, в плену!.. Кто защитит его жену? Кто приголубит крошку сына? С кем в бой пойдет его дружина? Едва ль его освободят Его дружинники, бояре. Но разве умер старший брат? Иль воев нет у Володаря, Давно испытанных в боях? Иль не восстанет Мономах, Всегдашний враг деяний темных, Противу братьев вероломных? И, одолеть не в силах гнев, Услыша весть о новом горе, Владимир вспрянул, точно лев, И шлет юнца к Олегу вскоре. «Доколе нам коснеть во зле? — Он пишет, — Всей родной земле Грозит беда, — судите сами: Давыд повергнул нож меж нами. Коль не исправим зла того И не упрочим мир желанный, То брат на брата своего Восстанет в злобе окаянной, В крови потопится земля. Селенья наши и поля Возьмут враги, разрушат грады, И сгибнут в распрях наши чада. Раздорам надо быть концу,— Давно мы ими Русь бесславим, Придите, братья, к Городцу,— Скорее вместе зло исправим. Стоять за правду вы клялись». И княжьи счеты улеглись Перед бедою этой новой. Исчез в них дух вражды суровой. И Святославичи пришли, Спеша исправить злое дело, Туда, где грозный страж земли Уже стоял с дружиной смелой. Отправил в Киев он послов С такою речью к Святополку: Зачем затеял он размолвку? Зачем нарушил клятву он — Не изнурять земли враждою? За что Василько ослеплен, Давыду выдан головою? Когда вина была на нем, Зачем судил своим судом? Об этом дал бы братьям вести, Мы рассудить сумели б вместе. — Не я слепил его — Давыд,— Князь Святополк на то ответил,— Великий грех на нем лежит: Он сесть на стол Давыдов метил, Хотел со мной затеять рать И стол и жизнь мою отнять И с Мономахом заедино Взять Туров, Пинск и Погорину. Не сам о том дознался я — Мне обо всем Давыд поведал. За то ль винят меня князья, Что я Васильке воли не дал? Вины своей не признаю Пред ними. Голову свою Сложить мне не было охоты. Пускай с Давыдом сводят счеты. «Уверишь братьев ты навряд,— Сказали посланные мужи,— Что за тобой Василько взят: Ты взял, — вина твоя наруже». И разошлися до утра, Чтоб с новым днем по льду Днепра Под стольный Киев перебраться И с князем в поле посчитаться. Не захотел пропасть в бою Великий князь, объятый страхом. Жалея голову свою, Тогда бежать задумал к ляхам, И, матерь русских городов, Он Киев кинуть был готов; Но не пустили киевляне Его, бояся большей брани. Нет, не успеет Мономах Достигнуть утром переправы: Чем свет весь Киев на ногах; Но не воздвигнут величавый Стяг Святополка у ворот, Дружина княжья не зовет Смущенных граждан к обороне, И не стучат мечи о брони. Великий князь, земли глава, Боится пасть в бою открытом, И Всеволожская вдова Идет с отцом-митрополитом В стан Мономаха: весь народ, Сопровождая крестный ход. Усердно молится иконам, И полон город красным звоном. Перед Владимиром склонясь. Скатала старая княгиня: — Будь милосерд, родной мой князь! К тебе пришли мы с просьбой ныне. Князь, покажи нам милость въявь И новой скорби не прибавь В правдивом гневе к нашим болям,— Тебя о том мы слезно молим. Земли защитник ты, не враг. Не половчин, не Торчин ярый! — Заплакал горько Мономах, Услыша вопль княгини старой. И говорит он братьям речь: «Ужель нам землю не беречь? Ее отцы трудом стяжали, А мы терзать в раздорах стали! Как сын, Василько мной любим,— Но обреку ль бедам и мщенью Людей невинных перед ним И не причастных преступленью? Пусть бог воздаст его врагам По их неправедным делам, Но мы невинных не осудим». И дал он мир земле и людям.

V

Волынь в тревоге. Снова рать, И дух вражды опять повеял. Князь Володарь заставил сжать Давыда то, что он посеял. Василько им освобожден; За ослепленье и полон, За муки все отмстить заклятым Своим врагам идет он с братом. Уже не в силах Мономах Остановить кровопролитья, И пробудил Давыда страх. Как гром от сладкого забытья. Его советники бегут: Но братья требуют на суд Их, виноватых в грозной брани. И ставят виселицы в стане. И должен выдать их Давыд. И должен сам понесть бесчестье. Слепец разгневанный грозит И Святополку страшной местью. Став с Володарем на Рожне. Предать разгрому и войне Без сожаленья и пощады Он хочет княжеские грады. В душе Василька ночи тень. И этот мрак, как смерть, ужасен. А божий мир так светел. День Весенний радостен и ясен; Деревья в зелень убраны; Тепло, но веянье весны Грудь Ростиславича не греет; В ней скорби лед, в ней злоба зреет. Луч солнца ласково скользит По золоченому оплечью — Не видит солнца князь; громит Он Святополка грозной речью. «Вот чем мне клялся стольный князь!» — Воскликнул он, остановясь Перед дружиной боевою, И поднял крест над головою. «Он отнял свет моих очей, Теперь отнять и душу хочет. И так я нищего бедней! Я рад бы плакать, но не точат Мои слепые очи слез, И грудь больную злее ос Терзают страшные недуги… За жизнь мою постойте, други!» Пал Святополков скоро стяг, Великокняжая дружина Бежит, разбитая во прах. Покрыта павшими равнина. Где совершен упорный бой; Но не ликует князь слепой, Победы славной слыша звуки, А говорит, поднявши руки: «От верных ратников моих Бегут и пешие и кмети Уже не первый раз; для них. Как пир, утешны битвы эти. А я, несчастный, слыша гром, Могу лишь в воздухе мечом Махать, грозя врагам безвредно, Меня не тешит крик победный. На свете горько жить слепцу. Что мне в моей ненужной силе, Коль не могу лицом к лицу С врагом сойтися? — Лишь в могиле. Когда придет моя пора, Увижу ясный свет утра Я после долгой, страшной ночи, И только смерть вернет мне очи!..»