Стихотворения

Браунинг Роберт

Перевод В.Давиденковой

Похороны Грамматика

(Время: вскоре после возрождения науки в Европе)

Мертвое тело на плечи, и гимн начнем Громко и вместе. Мы покидаем их во мраке ночном, Долы и веси. Спят они, пока не раздастся в хлеву Крик петушиный. Не обагрила ль уже заря синеву Горной вершины? Здесь человеческий ум строг, горделив, Весь – нетерпенье! Что перед мыслью, готовящей взрыв, Ночь отупенья? Мы оставляем низинам поля и стада. (Мгла поредела.) В гору несем, где горние ждут города, Мертвое тело. К гордой вершине, что в холод и мрак Тучи одели. Вот огонек уж мигает, никак В той цитадели! Прямо над бездной вьется наш путь. Двинемся чинно! Жизнь его, – горным простором будь, Наша – низиной! Голову

выше, знаком вам этот мотив, Двинемся в ногу. Это учитель тихо лежит, опочив. Гробу дорогу! Спите, деревни, поля и стада, во мгле, Пахоты, спите! Лишь на вершине он будет предан земле. Прах возвратит ей! Статен он был, могуч и красив лицом, – Лик Аполлона! К цели великой, в безвестьи, забыв обо всем, Шел непреклонно. Годы прошли чередой, и юности нет! Как не бывало! Плакал он: – "Новые люди за мной вослед! Жизнь пропала!"? Нет, – пусть другие плачут, – он не стонал! (С милю осталось…) Презрел он, вещий увидев сигнал, Горе и жалость. Миру объявлена им война; В схватке со светом "Что, – он спросил, – говорят письмена? Что в свитке этом? Все покажи мне, все слова мудреца!" – Так говорил он. Книгу мира он знал наизусть до конца, Все изучил он! Но полысел он, глаза как свинец, Голос усталый. Слабый сказал бы: "Можно и в жизнь наконец! Время настало!" Он говорил: "Что мне в жизни мирской? Нужен мой дар ей? Текст этот я изучил, но за мной Весь комментарий. Знать все на свете – таков мой удел, Падать без жалоб! И на пиру я до крошки б все съел, Что ни лежало б!" Даже не знал он: наступит ли миг Успокоенья! Жить он учился по строчкам книг Без нетерпенья. "Об украшенье, частях не хлопочи. В замысле дело! Прежде чем складывать в ряд кирпичи, Думай о целом!" (Настежь ворота: уснувший базар В мареве дымном. Что же? Помянем его могучий дар Медленным гимном.) Не научившись жить, он жить не мог. Путь этот скользок! Верил он твердо: не даст ему Бог Сгинуть без пользы. Плачут: "Безжалостен времени бег! Жизнь, ты мила нам!" Он: "Пусть вечность возьмет себе человек! Жизнь – обезьянам". Снова за книгу – и целую ночь над ней. Calculus [35] знал он. В бой, хоть свинца его очи мутней, С tussis [36] вступал он. Просят: "Учитель, пора отдохнуть!" (По два – над бездной! Узкой тропою идет наш прощальный путь.) Все бесполезно. Снова к занятьям и книгам своим. С жаром дракона Он (той священной жаждой томим) Пил из флакона. О, если жизнь нашу в круг замкнем Жалкой торговли, Жадно гоняясь за быстрым рублем, Что в этой ловле? Он же на Бога ту тяжесть взвалил (Гордого ношей!), Сделают пусть небеса, так он решил, Землю хорошей. Разве не им был прославлен ум, Вся его сила? Не пожелал он тратить жизнь наобум, Точно кутила! Он рисковал всей жизнью своей всегда: Смерть иль удача! "Смерти доверишься ты?" Ответил: "Да, Жизнь не оплaчу!" Медленно карлики здесь идут вперед: Спорится дело. Гордый, быть может, у самой цели умрет, Жив неумело. Карлик до сотни дойдет, – копит он По единице. Гордый, что целится в миллион, Сотни лишится. Карлику, кроме земли, ничего В мире не надо! Гордый от Господа, и лишь от него Жаждет награды. Смертью, его не убившей едва, Весь изувечен, Он и в бреду все бормотал слова Греческой речи, Oun разъяснив, предлогом epi овладев, Дал он доктрину Даже энклитики De, омертвев Наполовину. Здесь, на вершине, он покой обретет. Слава вершинам, Вам, честолюбцы пернатых пород, Стаям стрижиным! Пик одинокий! Мы на села взглянем опять, Весело там им. Только учитель решил не Жить, а Знать. Спи же над нами! Здесь метеоры летят, зреет гроза, Падают тучи, Звезды играют! Да хлынет роса В час неминучий. Здесь, дерзновенный, где кличут стрижи, Прямо под твердью, Выше, чем мир уверяет, лежи, Скованный смертью.

35

Calculus (лат.) - желчный камень.

36

Tussis (лат.) - кашель.

Перевод М. Гутнера

Роланд до Замка черного дошел [37]

Сначала

я подумал, что он лжет, Седой калека, хитрый щуря глаз, Глядел он – на меня насторожась, Как ложь приму я. Был не в силах рот Скривившийся усмешки скрыть, что вот Еще обману жертва поддалась. Не для того ль стоит он здесь с клюкой, Чтоб совращать заблудших? Чтоб ловить Доверчивых, решившихся спросить Дорогу? Смех раздался б гробовой, И он в пыли дорожной вслед за мной, Мне стал бы эпитафию чертить.

37

"Роланд до Замка черного дошел" - см. песню Эдгара в "Короле Лире" Шекспира (действие III, сцена 4.)

Когда б свернул я, выполнив совет, На путь зловещий, где, всего верней, Скрывался Черный замок. Но в своей Покорности свернул туда я. Свет Надежды меркнет, гордости уж нет. Любой конец, но только поскорей. Так много лет я в поисках бродил, Так много стран пришлось мне обойти, Надежда так померкла, что почти Я сердца своего не осудил, Когда в нем счастья трепет ощутил, Что неуспех – конец всему пути. Так часто мертвым кажется больной, Но жив еще. Прощанием глухим Возникнув, смолкнет плач друзей над ним. И слышит он – живые меж собой Твердят: "скончался" – "свежестью ночной Поди вздохни" – "удар непоправим". Затем, найдется ль место, говорят, Среди могил семейных, как пышней Похоронить, в какой из ближних дней. Обсудят банты, шарфы, весь обряд. А тот все слышит, и ему назад Вернуться страшно в круг таких друзей. И я – блуждать так долго мне пришлось, Так часто мне сулили неуспех, Так значился всегда я в списке тех, Кто рыцарский обет свой произнес Увидеть Черный замок, что вопрос, – Не лучше ль уж погибнуть без помех. Спокойно, безнадежно, где старик Мне указал с дороги вглубь свернуть, Там и свернул я. День светлел чуть-чуть. И мрачно стало к ночи. Но на миг Багровым оком дымку луч проник – На то, как схватит степь меня, взглянуть. И точно, сделав несколько шагов, Я обернулся, чтобы след найти Пройденного, надежного пути. Но сзади было пусто. До краев Один степной, сереющий покров. Вперед, мне больше некуда идти. И я пошел. Бесплодный, гнусный край, Печальнее я места не встречал. Цветы? – Еще б я кедров здесь искал! Но без помех бурьян и молочай Обильный приносили урожай. Здесь колос редкой бы находкой стал. Но нет, нужда с бесплодием кругом Слились в одно. "Смотри на этот вид, Иль нет, – Природа, мнилось, говорит, – Я здесь бессильна. Разве что огнем Здесь судный день очистит каждый ком И узников моих освободит". Чертополоха рослые кусты Обиты – это зависть низких трав. Лопух шершавый порван и дыряв До полной безнадежности найти Побег зеленый. Видно, здесь скоты Прошли, по-скотски жизни оборвав. Трава – как волос скудный и сухой На коже прокаженных. Из земли Торчат кровавой поросли стебли. И конь недвижный, тощий и слепой, С конюшни чертом выгнанный долой, Стоит, в оцепенении, вдали. Живой? – сойти за мертвого он мог. На бурой гриве – ржавчины налет. Ослепший… шею вытянув вперед, Он был смешон, ужасен и убог… О, как мою он ненависть разжег, И кару, знать, за дело он несет. Тогда я в память заглянул свою. Как ждет вина пред битвою солдат, Так жаждал я на счастие, назад, Хоть раз взглянуть, чтоб выдержать в бою. Завет бойца – "обдумай и воюй". Один лишь взгляд – и все пойдет на лад. Но не моею памятью помочь. Вот Кудберт милый… золото кудрей… Лица румянец, вот руки моей Коснулся словно, держит он, точь-в-точь Как прежде… Ах, одна позора ночь, И гаснет пламя, холод вновь сильней. Вот Джайльс встает в сознании моем. Вот, в рыцари впервые посвящен, Клянется он, что честь ему закон. Но фу! Какой пергамент палачом На грудь ему приколот? Что кругом Кричат друзья? – Изменник, проклят он! Нет, лучше настоящая пора, Чем эта быль. И я иду опять. Все пусто. Тишь. Что вздумает послать Навстречу ночь – сову ль, нетопыря? Но что-то вдруг во мраке пустыря Возникнуло, чтоб мысль мою прервать.