Мы стольких в землю положили,Мы столько стойких пережили,Мы столько видели всего —Уже не страшно ничего…И если все-таки про войныЯ думать не могу спокойноИ если против войн борюсь —Не потому, что войн боюсь.А если даже и боюсь, —Не за себя боюсь — за тех,Кто нам теперь дороже всех,Кого пока что век наш нежилИ кто пока еще и не жил,Кто ни слезы не уронил,Кто никого не хоронил.
1956
Жены погибших
Я их на улице встречаюВ
год раза два, а то и раз —Среди забот своих, случайно,Куда-нибудь по делу мчась.Мгновенно схватишь переменыИ увядания черты,А я их помню довоенных,Роскошных, майских, как цветы,С друзьями под руку своимиУ институтского жилья.Навек остались молодыми,Двадцатилетними мужья.А им — тоска о них навечно.И даже дети не у всех.Другая молодость беспечноПроносит мимо шум и смех…Пойдешь замедленной походкойИ горько думаешь про то,Что им — мужей, тебе — погодковНе возвратит уже никто.
1957
«Порой приходит по утрам…»
Порой приходит по утрамТакая вдруг неуязвимость,Такая вдруг непобедимостьПорой приходит утром нам.Ведь утро — это юность дня,И — словно в юности — сегодняЯ с новой силой к жизни поднят,И юность в сердце у меня.А вечер — старость, и, устав,Ты уязвимее под вечер,Уже «кладешь язык на плечи»,Верст двести за день пробежав.Не вечер утра мудреней,А утро, думается все же, —Оно сильнее и моложе,Еще на солнце нет теней;Мне по утрам не тридцать семь,Мне по утрам намного меньше,Еще ни жизни и ни женщин,Еще я юноша совсем;Все раны сердца заросли,И снова руки окрылились,И снова зеленью покрылисьХолмы могильные земли.Порой приходит по утрамТакая вдруг неуязвимость,Такая вдруг непобедимость.Пишу я утром песни вам!
1956
«Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти…»
Н. С. Тихонову
Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти,В огонь, и в воду, и в цветы,В твои, двадцатый век, ненастья,В твои заботы и труды,В клубок твоих противоречий,В слепящий солнечный клубок,В твои парады, встречи, речи,В твой страшный атомный рывок,В ночную пляску тьмы и света,И все ж подвластен нам твой бег:Земля — корабль, а не комета.Я твой матрос, двадцатый век.
1956
В госпитале
На миг в недавнее заглянем.…Челябинск. Госпиталь. Концерт.Как будто слушает с вниманьемВ халатах зал и с пониманьем.Аплодисментов нет в конце…Ты этим смутно был встревожен,Но раненый поднялся вдруг:— Простите — хлопать мы не можем:У нас нет рук.—Мгновенье это походилоНа замешательство в строю;Искусство слов не находилоИ молча, медленно склонилоПред жизнью голову свою.
1957
«Иль оттого, что жизнь меня щадила…»
Иль оттого, что жизнь меня щадилаи никогда за горло не брала,иль оттого, что молодость и силанесли сквозь время, будто два крыла,я многих бед не ощутил всем сердцем,мне кажется нередко — до сих поркак надо, не почувствовал Освенцим,Дахау не рассматривал в упор.А чем же от тебя я отличаюсь,кто у Дахау встал на пьедестал?Ведь это только чистая случайность,что пеплом я в Освенцимах не стал.Нельзя, нельзя за скоростью, за бытом,за
злобой дня, подвижною, что ртуть,считать тот ужас снятым и забытым,людская память! Вечным стражем будь!Не спи, людская память, дни и ночи,напоминай, приказывай, гуди —пусть ветер из Дахау веет в очи,в беспечном сердце бдительность буди!
1960
«Опять за неполные сутки…»
В. Дементьеву
Опять за неполные суткиИз Владивостока — в Москву.Мешаются сутки в рассудке.Со скоростью звука живу.Детали в пути пропадают —Земля, как макет, собралась.Машина к земле припадает —И снова земля разрослась.Опять появились тропинки,Мосты, и кусты, и листы.Опять закачались травинки.Опять я увидел цветы,Плакаты на зданье вокзала,Купальщиц загар на пруду —Все то, что на скорости малойЗаметишь, на тихом ходу.Такая на свете погода,И надо за краткие годыТак много объять и понять —Мне скорость бы пешего ходаСо скоростью звука спаять.
1957
«В таежном утреннем тумане…»
В таежном утреннем тумане,В дорожном громе быстроты,В стекле окна, как на экране,Мелькнуло чудо красотыБез всякого предупреждения,Успело только ослепить,И не сумел я то мгновеньеНи удержать, ни закрепить.Мелькнули очи голубыеИ растворились вновь вдалиВ великой красоте России,В цветенье неба и земли.Оставив боль мне, и смятенье,И образ красоты в душе,Исчезло чудное мгновенье,И не вернуть его уже.Я видел свет. Нигде на светеНе повторился облик тот,И лишь в душе десятилетьеМгновенье краткое живет.
1957
Голос
Мой голос записан на пленкуИ сложен в сверкающий круг.Его отложили в сторонкуИ нас усадили вокруг.Его от меня отделили,Как будто кору от стволов,На стержень стальной накрутилиИ стали раскручивать вновь.Свой голос на магнитофоне,Свидетелей многих в кругу,Я слушаю, как посторонний,И — странно — узнать не могу.А мне он казался приятней,А мне он казался другим —Красивее, лучше, понятней,Не столь уж глухим и плохим.Но, видимо, было неверноМое представленье о нем,Я тут ошибался, наверно,Как часто во многом другом.А люди сказали: — Похоже! —Твой голос узнает любой…Не веришь? Бывает, ну что же,Такое не только с тобой —Не думай, что плохо со слухом:Свой голос — не то что чужой, —Ведь слышим мы «внутренним ухом»Не так, как услышит другой…Что голос свой собственный верноНам слышать вовек не дано,Что знаем его лишь примерно —Обидно. Но это одно.Но что, если голос свой строчечный,Которым сильней дорожу,Я слышу вот так же неточно,Не так, как до вас довожу?
1953
«Сколько нас, нерусских, у России…»
С. Хакиму
Сколько нас, нерусских, у России —И татарских и других кровей,Имена носящих непростые,Но простых российских сыновей!Пусть нас и не жалуют иные,Но вовек — ни завтра, ни сейчас —Отделить нельзя нас от России,Родина немыслима без нас!Как прекрасно вяжутся в России,В солнечном сплетении любви,И любимой волосы льняные,И заметно темные твои.Сколько нас, нерусских, у России —Истинных российских сыновей,Любящих глаза небесной синиУ великой матери своей!