Я не трубач — труба. Дуй, Время!Дано им верить, мне звенеть.Услышат все, но кто оценит,Что плакать может даже медь?Он в серый день припал и дунул,И я безудержно завыл,Простой закат назвал кануномИ скуку мукой подменил.Старались все себя превысить —О ком звенела медь? о чем?Так припадали губы тысяч,Но Время было трубачом.Не я рукой сухой и твердой,Перевернув тяжелый лист,На смотр веков построил ордыСлепых тесальщиков земли.Я не сказал, но лишь ответил,Затем, что он уста рассек,Затем, что я не властный ветерНо
только бедный человек.И кто поймет, что в сплаве медномТрепещет вкрапленная плоть,Что прославляю я победыМеня сумевших побороть?
1921
«Остановка. Несколько примет…»
Остановка. Несколько примет.Расписанье некоторых линий.Так одно из этих легких летБудет слишком легким на помине.Где же сказано — в какой графе,На каком из верстовых зарубка,Что такой-то сиживал в кафеИ дымил недодымившей трубкой?Ты ж не станешь клевера сушить,Чиркать ногтем по полям романа.Это — две минуты, и в глушиНикому не нужный полустанок.Даже грохот катастроф забудь:Это — задыханья, и бураны,И открытый стрелочником путьСлишком поздно или слишком рано.Вот мое звериное тепло,Я почти что от него свободен.Ты мне руку положи на лоб,Чтоб проверить, как оно уходит.Есть в тебе льняная чистота,И тому, кому не нужно хлеба, —Три аршина грубого холстаНа его последнюю потребу.
1923
«Так умирать, чтоб бил озноб огни…»
Так умирать, чтоб бил озноб огни,Чтоб дымом пахли щеки, чтоб курьерский —«Ну, ты, угомонись, уймись, нишкни» —Прошамкал мамкой ветровому сердцу,Чтоб — без тебя, чтоб вместо рук сжиматьРемень окна, чтоб не было «останься»,Чтоб, умирая, о тебе гадатьПо сыпи звезд, по лихорадке станций,Так умирать, понять, что гам и чай,Буфетчик, вечный розан на котлете,Что это — смерть, что на твое «прощай!»Уж мне никак не суждено ответить.
1923
1938–1940
«„Разведка боем“ — два коротких слова…»
«Разведка боем» — два коротких слова.Роптали орудийные басы,И командир поглядывал суровоНа крохотные дамские часы.Сквозь заградительный огонь прорвались,Кричали и кололи на лету.А в полдень подчеркнул штабного палецЗахваченную утром высоту.Штыком вскрывали пресные консервы,Убитых хоронили, как во сне.Молчали. Командир очнулся первый:В холодной предрассветной тишине,Когда дышали мертвые покоем,Очистить высоту пришел приказ.И, повторив слова: «Разведка боем»,Угрюмый командир не поднял глаз.А час спустя заря позолотилаЧужой горы чернильные края.Дай оглянуться — там мои могилы,Разведка боем, молодость моя!
1938
«В кастильском нищенском селенье…»
В кастильском нищенском селенье,Где только камень и война,Была та ночь до одуреньяКриклива и раскалена.Артиллерийской подготовкиГроза гремела вдалеке.Глаза хватались за винтовки,И пулемет стучал в виске.А в церкви — экая морока! —Показывали нам кино.Среди святителей бароккоДрожало яркое пятно.Как камень, сумрачны и стойки,Молчали смутные бойцы.Вдруг я услышал — русской тройкиЗвенели лихо бубенцы,И, памятью меня измаяв,Расталкивая всех святых,На стенке бушевал Чапаев,Сзывал живых и неживых.Как много силы у потери!Как в годы переходит день!И мечется по рыжей сьерреЧапаева
большая тень.Земля моя, земли ты шире,Страна, ты вышла из страны,Ты стала воздухом, и в миреИм дышат мужества сыны.Но для меня ты с колыбели —Моя земля, родимый край,И знаю я, как пахнут ели,С которыми дружил Чапай.
1938
«Сердце, это ли твой разгон?..»
Сердце, это ли твой разгон?Рыжий, выжженный Арагон.Нет ни дерева, ни куста,Только камень и духота.Все отдать за один глоток!Пуля — крохотный мотылек.Надо выползти, добежать.Как звала тебя в детстве мать?Красный камень. Дым голубой.Орудийный короткий бой.Пулеметы. Потом тишина.Здесь я встретил тебя, война.Одурь полдня. Глубокий сон.Край отчаянья, Арагон.
1938
«Парча румяных жадных богородиц…»
Парча румяных жадных богородиц,Эскуриала грузные гроба.Века по каменной пустыне бродитСуровая испанская судьба.На голове кувшин. Не догадаться,Как ноша тяжела. Не скажет цепО горе и о гордости батрацкой,Дитя не всхлипнет, и не выдаст хлеб.И если смерть теперь за облаками,Безносая, она земле не вновь,Она своя, и знает каждый каменьОсколки глины, человека кровь.Ослы кричат. Поет труба пастушья.В разгаре боя, в середине дня,Вдруг смутная улыбка равнодушия,Присущая оливам и камням.
1938
Бой быков
Зевак восторженные крикиВстречали грузного быка.В его глазах, больших и диких,Была глубокая тоска.Дрожали дротики обиды.Он долго поджидал врага,Бежал на яркие хламидыИ в пустоту вонзал рога.Не понимал — кто окровавилПустынь горячие пески,Не знал игры высоких правилИ для чего растут быки.Но ни налево, ни направо, —Его дорога коротка.Зеваки повторяли «браво»И ждали нового быка.Я не забуду поступь бычью,Бег напрямик томит меня,Свирепость солнца и величьеСухого, каменного дня.
1938
«Тогда восстала горная порода…»
Тогда восстала горная порода,Камней нагромождение и сердец,Медь Рио-тинто бредила свободой,И смертью стал Линареса свинец.Рычали горы, щерились долины,Моря оскалили свои клыки,Прогнали горлиц гневные маслины,Седой листвой прикрыв броневики,Кусались травы, ветер жег и резал,На приступ шли лопаты и скирды,Узнали губы девушек железо,В колодцах мертвых не было воды,И вся земля пошла на чужеземца:Коренья, камни, статуи, пески,Тянулись к танкам нежные младенцы,С гранатами дружили старики,Покрылся кровью булочника фартук,Огонь пропал, и вскинулось огнемВсе, что зовут Испанией на картах,Что мы стыдливо воздухом зовем.
1938
В Барселоне
На Рамбле возле птичьих лавокГлухой солдат — он ранен был —С дроздов, малиновок и славокГлаз восхищенных не сводил.В ушах его навек заселиНочные голоса гранат.А птиц с ума сводили трели,И был щеглу щегленок рад.Солдат, увидев в клюве звуки,Припомнил звонкие поля,Он протянул к пичуге руки,Губами смутно шевеля.Чем не торгуют на базаре?Какой не мучают тоской?Но вот, забыв о певчей твари,Солдат в сердцах махнул рукойНе изменить своей отчизне,Не вспомнить, как цветут цветы,И не отдать за щебет жизниБлагословенной глухоты.