Горят померанцы, и горы горят.Под ярким закатом забытый солдат.Раскрыты глаза, и глаза широки,Садятся на эти глаза мотыльки.Натертые ноги в горячей пыли,Они еще помнят, куда они шли.В кармане письмо — он его не послал.Остались патроны, не все расстрелял.Он в городе строил большие дома,Один не достроил. Настала зима.Кого он лелеял, кого он берег,Когда петухи закричали не в срок,Когда закричала ночная бедаИ в темные горы ушли города?Дымились оливы. Он шел под огонь.Горела на солнце сухая ладонь.На Сьерра-Морена горела гроза.Победа
ему застилала глаза.Раскрыты глаза, и глаза широки,Садятся на эти глаза мотыльки.
1938
«Батарею скрывали оливы…»
Батарею скрывали оливы.День был серый, ползли облака.Мы глядели в окно на разрывы,Говорили, что нет табака.Говорили орудья сердито,И про горе был этот рассказ.В доме прыгали чашки и сита,Штукатурка валилась на нас.Что здесь делают шкаф и скамейка,Эти кресла в чехлах и комод?Даже клетка, а в ней канарейка,И, проклятая, громко поет.Не смолкают дурацкие трели,Стоит пушкам притихнуть — поет.Отряхнувшись, мы снова глядели:Перелет, недолет, перелет.Но не скрою — волненье пичугиДо меня на минуту дошло,И тогда я припомнил в испугеБредовое мое ремесло:Эта спазма, что схватит за горло,Не отпустит она до утра, —Сколько чувств доконала, затерлаСлов и звуков пустая игра!Канарейке ответила ругань,Полоумный буфет завизжал,Показался мне голосом другаБатареи запальчивый залп.
1938
«Нет, не забыть тебя, Мадрид…»
Нет, не забыть тебя, Мадрид,Твоей крови, твоих обид.Холодный ветер кружит пыль.Зачем у девочки костыль?Зачем на свете фонари?И кто дотянет до зари?Зачем живет Карабанчель?Зачем пустая колыбель?И сколько будет эта матьНе понимать и обнимать?Раскрыта прямо в небо дверь,И если хочешь, в небо верь,А на земле клочок белья,И кровью смочена земля.И пушки говорят всю ночь,Что не уйти и не помочь,Что зря придумана заря,Что не придут сюда моря,Ни корабли, ни поезда,Ни эта праздная звезда.
1938
«В городе брошенных душ и обид…»
В городе брошенных душ и обидГоре не спросит и ночь промолчит.Ночь молчалива, и город уснул.Смутный доходит до города гул:Это под темной большой синевойМертвому городу снится живой,Это проходит по голой землеСон о веселом большом корабле,Ветер попутен, и гавань тесна,В дальнее плаванье вышла весна.Люди считают на мачтах огни;Где он причалит, гадают они.В городе горе, и ночь напролетЛюди гадают, когда он придет.Ветер вздувает в ночи паруса.Мертвые слышат живых голоса.
1938
У Брунете
В полдень было — шли солдат ряды.В ржавой фляжке ни глотка воды.На припеке, — а уйти нельзя, —Обгорали мертвые друзья.Я запомнил несколько примет:У победы крыльев нет как нет,У нее тяжелая ступня,Пот и кровь от грубого ремня,И она бредет, едва дыша,У нее тяжелая душа,Человека топчет, как хлеба,У нее тяжелая судьба.Но крылатой краше этот пот,Чтоб под землю заползти, как крот,Чтобы руки, чтобы ружья, чтобы теньНаломать, как первую сирень,Чтобы в яму, к черту, под откос,Только б целовать ее взасос!
1938
У Эбро
На ночь глядя выслали дозоры.Горя повидали понтонеры.До утра стучали пулеметы,Над
рекой сновали самолеты,С гор, раздроблены, сползали глыбы,Засыпали, проплывая, рыбы,Умирая, подымались люди,Не оставили они орудий,И зенитки, заливаясь лаем,Били по тому, что было раем.Другом никогда не станет недруг,Будь ты, ненависть, густой и щедрой,Чтоб не дать врагам ни сна, ни хлеба,Чтобы не было над ними неба,Чтоб не ластились к ним дома звери,Чтоб не знать, не говорить, не верить,Чтобы мудрость нас не обманула,Чтобы дулу отвечало дуло,Чтоб прорваться с боем через рекуК утреннему, розовому веку.
1938
Русский в Андалузии
Гроб несли по розовому щебню,И труба унылая трубила.Выбегали на шоссе деревни,Подымали грабли или вилы.Музыкой встревоженные птицы,Те свою высвистывали зорю.А бойцы, не смея торопиться,Задыхались от жары и горя,Прикурить он больше не попросит,Не вздохнет о той, что обманула.Опускали голову колосья,И на привязи кричали мулы.А потом оливы задрожали,Заступ землю жесткую ударил.Имени погибшего не знали,Говорили коротко «товарищ».Под оливами могилу вырыв,Положили на могиле камень.На какой земле товарищ вырос?Под какими плакал облаками?И бойцы сутулились тоскливо,Отвернувшись, сглатывали слезы.Может быть, ему милей оливыПростодушная печаль березы?В темноте все листья пахнут летом,Все могилы сиротливы ночью.Что придумаешь просторней светаЧеловеческой судьбы короче?
1938
Гончар в Хаэне
Где люди ужинали — мусор, щебень,Кастрюли, битое стекло, постель,Горшок с сиренью, а высоко в небеКачается пустая колыбель.Железо, кирпичи, квадраты, диски,Разрозненные, смутные куски.Идешь — и под ногой кричат огрызкиЧужого счастья и чужой тоски.Каким мы прежде обольщались вздором!Что делала, что холила рука?Так жизнь, ободранная живодером,Вдвойне необычайна и дика.Портрет семейный — думали про сходство.Загадывали, чем обить диван.Всей оболочки грубое уродствоНавязчиво, как муха, как дурман.А за углом уж суета дневная,От мусора очищен тротуар.И в глубине прохладного сараяНад глиной трудится старик гончар.Я много жил, я ничего не понялИ в изумлении гляжу один,Как, повинуясь старческой ладони,Из темноты рождается кувшин.
1938
В январе 1939
В сырую ночь ветра точили скалы.Испания, доспехи волоча,На север шла. И до утра кричалаТруба помешанного трубача.Бойцы из боя выводили пушки.Крестьяне гнали одуревший скот.А детвора несла свои игрушки,И был у куклы перекошен рот.Рожали в поле, пеленали мукойИ дальше шли, чтоб стоя умереть.Костры еще горели — пред разлукой,Трубы еще не замирала медь.Что может быть печальней и чудесней —Рука еще сжимала горсть земли,В ту ночь от слов освобождались песни,И шли деревни, будто корабли.
1939
После…
Проснусь и сразу: не увижу яЕе, горячую и рыжую,Ее, сухую, молчаливую,Одну под низкою оливою,Не улыбнется мне приветливоДорога розовыми петлями,Я не увижу горю почести,Заботливость и одиночество,Куэнку с красными обваламиИ белую до рези М'aлагу,Ее тоску великодушную,Июль с игрушечными пушками,Мадрид, что прикрывал ладонямиДетей последнюю бессонницу.