Стихотворения

Джалиль Муса Мустафович

Сентябрь 1943

Милая

Милая в нарядном платье, Забежав ко мне домой, Так сказала: — Погулять я Вечерком непрочь с тобой! Медленно спускался вечер, Но как только тьма легла, К речке, к месту нашей встречи Я помчался вдоль села. Говорит моя смуглянка: — Сколько я тебя учу!.. Приноси с собой тальянку, Слушать музыку хочу! Я на лоб надвинул шапку, Повернулся — и бежать, Я тальянку сгреб в охапку И к реке пришел опять. Милая недобрым глазом Посмотрела: мол, хорош. Почему сапог не смазал, Зная, что ко мне идешь? Был упрек мне брошен веский; Снова я пошел домой, Сапоги натер до блеска Черной ваксой городской. Милая опять бранится: — Что ж ты, человек чудной, Не сообразил побриться Перед встречею со мной? Я, уже теряя силы, Побежал, нагрел воды И посредством бритвы с мылом Сбрил остатки бороды. Но

бритье мне вышло боком, Был наказан я вдвойне, — Ты никак порезал щеку, — Милая сказала мне. — Не судьба, гулять не будем, Разойдемся мы с тобой, Чтобы не сказали люди, Что деремся мы с тобой! Я пошел домой унылый. — Ты откуда? — друг спросил. — С речки только что, от милой! — Похвалясь, я пробасил. Я любовью озабочен. Как мне быть, что делать с ней? С милою мне трудно очень, Без нее еще трудней.

Сентябрь 1943

Беда

— Есть женщина в мире одна. Мне больше, чем все, она нравится, Весь мир бы пленила она, Да замужем эта красавица. — А в мужа она влюблена? — Как в черта, — скажу я уверенно. — Ну, ежели так, старина, Надежда твоя не потеряна! Пускай поспешит развестись, Пока ее жизнь не загублена, А ты, если холост, женись И будь неразлучен с возлюбленной. — Ах, братец, на месте твоем Я мог бы сказать то же самое… Но, знаешь, беда моя в том, Что эта злодейка — жена моя!

Сентябрь 1943

Сталь

Так закалялась сталь

Н. Островский

Я и усов еще не брил ни разу, Когда ушел из дома год назад, А на плечи легло пережитое, Как будто мне минуло шестьдесят. За год один я столько передумал, Что в голове разбухло и в груди. И в двадцать лет лицо мое в морщинах, И поседели волосы, — гляди! Вся тяжесть слез и пороха и крови Теперь в ногах осела, как свинец. Потом свалил меня осколок минный, Я оперся на палку под конец. И вот в глазах моих ты не отыщешь Мальчишеского резвого огня, Задорно не взлетают больше брови, И сердце очерствело у меня. А на лице лишь одного терпенья Нешуточный, суровый, жесткий след. Так сразу юность вспыхнула, как порох, В три месяца сгорела в двадцать лет. Эх, юность, юность! Где твой вечер лунный, Где ласка синих, синих, синих глаз? Там на Дону, в окопах, в черных ямах Дороженька твоя оборвалась. Не в соловьином розовом рассвете, А в грозовой ночи твой свет блеснул, И я на дальнем рубеже победы Тебя кровавым знаменем воткнул… Но нет во мне раскаянья, не бойся! Чтобы в лицо победу угадать, Когда б имел сто юностей, — все сразу За эту радость мог бы я отдать! Ты говоришь: у юности есть крылья, Ей, дескать, надо в облаках парить. Что ж! Подвиг наш история запомнит И будет с удивленьем говорить. Мы сквозь огонь и воду шли за правдой, Завоевали правду на войне. Так юность поколенья миновала, Так закалялась сталь в таком огне!

30 сентября 1943

Дороги

Амине

Дороги! Дороги! От отчего дома Довольно гостил я вдали. Верните меня из страны незнакомой Полям моей милой земли. Забыть не могу я Замостье родное И ширь наших желтых полей. Мне кажется часто — зовут за собою Глаза чернобровой моей. Когда уходил я, дожди бушевали; Подруга осталась одна. Не капли дождя на ресницах дрожали, — Слезу вытирала она. С тревогой родные края покидая, Полсердца оставил я там… Но, вместе с любовью, и воля стальная В дороге сопутствует нам. Дороги, дороги! Людские мученья На вас оставляли следы. Скажите, кому принесли огорченье, Кого довели до беды? Дороги! Чье смелое сердце впервые Над вами стремилось вперед? Надежда крылатая в дали чужие Кого, как меня, занесет? Мы странствуем смело. Так юность велела. И гонят нас волны страстей. В далеких краях проторили дороги, Не ноги, а чувства людей. Я с детства, бывало, пускался в дорогу, Бродягой считая себя. Тот юный «бродяга» к родному порогу Вернулся, отчизну любя. И снова, дороги, в сторонку родную Ведите из дальних краев. Я в думах тревожных, по милой тоскуя, Лечу под отеческий кров.

Октябрь 1943

Рубашка

Дильбар поет — она рубашку шьет, Серебряной иглой рубашку шьет. Куда там песня! — ветер не дойдет Туда, где милый ту рубашку ждет. Бежит по шелку девичья рука, На девичье лицо тоска легла. Сердечной тайны шелковый узор Кладет в следы проворная игла. Атласом оторочен воротник, И позумент на рукавах, как жар. Как будто все сердечное тепло Простой рубашке отдает Дильбар. В любом узоре слез не сосчитать. За каждой складкой прячется тоска, — Пусть носит тайну девичью джигит У сердца, возле левого соска. Дильбар поет — она рубашку шьет: Пускай рубашка милого найдет! Пускай ее наденет удалец, С победою вернувшись, наконец! Рубашка сшита. Может быть, вот тут Еще один узор и бахрома. Глядит Дильбар с улыбкой на шитье, Глядит и восхищается сама. Вдруг заглянул закат в ее окно И на шелку зарделся горячо, И кажется Дильбар, что сквозь рукав Просвечивает смуглое плечо. Но тут вошел какой-то человек, Вручил письмо и сразу убежал. Две строчки на листочке: «Твой джигит На поле битвы мужественно пал». Стоит Дильбар, стоит, окаменев. Ее лицо белее полотна, Лишь часто-часто задышала грудь, Как на ветру озерная волна. — Нет! — говорит. — Не верю! — говорит. — И замолчала, тяжело вздохнув. Лишь две слезинки показались вдруг, На бахроме ресниц ее блеснув. Затем рубашку тщательно свернув, Дильбар идет, торопится, бежит. В почтовом отделении она: — Отправьте мой подарок, — говорит. — Но он погиб! Не может получить… — Пускай погиб! Везите, все равно. Пускай убит, пускай землей прикрыт, Наденьте мой подарок на него. В моей рубашке оживет джигит — Сердечный жар в нем должен запылать, Ведь я его любила всей душой, Не уставала ждать и тосковать. На почте люди слушали Дильбар И согласились: девушка права. Его нашли, одели — он воскрес. Сбылись любви правдивые слова. Восходит солнце. У окна Дильбар Волнуется, возлюбленного ждет. Джигит вернулся, ясный, как восход, И в голубой рубашке к ней идет.

* * *

Ведь это сказка? Да. Но ты скажи, Любовь моя, цветок моей души, — Не ты ль меня зажгла лучом любви, Как будто приказала мне: «Живи!» Плясала смерть передо мной сто раз На бруствере окопа моего. Чистейшая любовь твоя сто раз Меня спасла от гроба моего. От ста смертей спасла. Из ста смертей Сто раз я к жизни возвращался вновь И вновь в рубашке, вышитой тобой, Встречал твою горячую любовь.

Октябрь 1943

Костяника

С поля милая пришла, Спелых ягод принесла, Я ж сказать ей не решаюсь, Как любовь моя светла. Угощает цветик мой Костяникой в летний зной. Но любимой губы слаще Костяники полевой.

8 октября 1943

Соленая рыба

Ты зачем к реке меня отправила, Раз самой прийти желанья нет? Ты зачем «люблю» сказать заставила, Коль не говоришь «и я» в ответ? Ты зачем вздыхала, как влюбленная, Если и не думаешь гулять? Рыбой кормишь ты зачем соленою, Если мне воды не хочешь дать?

8 октября 1943

Последняя обида

С обидой я из жизни ухожу, Проклятья рвутся из души моей. Напрасно, мать, растила ты меня, Напрасно изливала свет очей. Зачем кормила грудью ты меня? Зачем ты песню пела надо мной? Проклятьем обернулась эта песнь. Свою судьбу я проклял всей душой. Ответь мне, жизнь: пока хватило сил, Кто все твои мученья выносил? Не я ли столько горя перенес, Пока в моих глазах хватало слез? Любая тварь вольна нырять и плыть, Когда захочет жажду утолить. А мне на смертном ложе не судьба Запекшиеся губы увлажнить. Не знал я дружбы… Мне сжимали руки Оковы — не пожатия друзей. И солнце в миг моей предсмертной муки Мне отказало в теплоте лучей. Пускай умру, но как перед концом Я не увижу дочери моей? Как умереть и не припасть лицом К родной земле, к могиле матери моей? Зачем в тюрьме я должен умирать, Своею кровью раны обагрять? Уж не за то ль, что землю так любил, Ее тепла совсем лишен я был? О жизнь! А я-то думал — ты Лейла. Любил чистосердечно, как Меджнун, Ты сердца моего не приняла И псам на растерзанье отдала. От матери-отчизны отлучен, В какую даль заброшен я тобой! Я горько плачу, но моим слезам Не оросить земли моей родной. Отчизна, безутешным сиротой Я умираю тут, в стране чужой. Пусть горьких слез бежит к тебе поток! Пусть кровь моя зардеет как цветок!

Октябрь 1943

К Двине

Двина! Где взять мне силы, чтобы вспять Твое теченье плавное погнать? Чтоб я, твоей окутанный волной, Был унесен на родину, домой? На гребень бурь всегда стремился я, Плечом раздвинуть грозовой простор. Зачем же в рабстве гаснет жизнь моя? И вынесу ли я такой позор? О, если бы не только твой поток, Но жизнь мою поворотить я мог, — Я б, не колеблясь, повернул ее, Чтоб снова петь отечество мое. Нет! Я бы там не только песни пел. Нет! Я бы там пловцом отважным был, Все трудности бы я перетерпел, Отдав труду ума и сердца пыл. На родине и смерть была б легка: Своя земля укрыла бы, как мать. И над моей могилой песнь моя Осталась бы как памятник стоять. Моя душа не мирится с ярмом. Одна лишь дума голову гнетет: «Возьми меня, неси меня, Двина, В объятиях быстробегущих вод!» Быть может, утешенье я найду, Качаясь на седых твоих волнах, И мой народ любовь мою поймет, Увидев возвращающийся прах… Двина, Двина! О, если б только вспять Твое теченье гордое погнать, — Ты принесла б на родину мою Меня и песнь свободную мою.

Октябрь 1943

Без ноги

Вернулся я! Встречай, любовь моя! Порадуйся, пускай безногий я: Перед врагом колен не преклонял, Он ногу мне за это оторвал. Ударил миной, наземь повалил. — Ты поклонился! — враг торжествовал. Но тотчас дикий страх его сковал: Я без ноги поднялся и стоял. За кровь мою разгневалась земля. Вокруг в слезах склонились тополя. И мать-земля упасть мне не дала, А под руку взяла и повела. И раненый любой из нас — таков: Один против пятнадцати врагов. Пусть этот без руки, тот — без ноги, Наш дух не сломят подлые враги. Сто ног бы отдал, а родной земли И полвершка не отдал бы врагу. Ценою рабства ноги сохранить?! Как ими по земле ходить смогу? Вернулся я!.. Встречай, любовь моя! Не огорчайся, что безногий я, Зато чисты душа моя и честь. А человек — не в этом ли он весь?