О, много ли надо землиДля дома, для поля, для луга,Чтоб травами пела округаИ море шумело вдали?О, много ли надо земли,Чтоб очи продрать на рассветеИ видеть, как шумные детиПускают в ручьях корабли;Чтоб в зарослях возле селаЧеремуха жарко дышалаИ ветвь поцелуям мешала —И все ж помешать не могла?О, много ли надо землиДля тропки, проселка, дороги,Чтоб добрые псы без тревогиДремали в нагретой пыли?О, много ли надо землиДля истины, веры и права,Чтоб засека или заставаЛюдей разделять не могли?1957
Элегия
Дни становятся все сероватей.Ограды похожи на спинки железных кроватей.Деревья в тумане, и крыши лоснятся.И сны почему-то не снятся.В
кувшинах стоят восковые осенние листья,Которые схожи то с сердцем, то с кистьюРуки. И огромное галок семейство,Картаво ругаясь, шатается с места на место.Обычный пейзаж! Так хотелось бы неторопливоПисать, избегая наплываОбычного чувства пустого неверьяВ себя, что всегда у поэтов под дверьюСмеется в кулак и настойчиво трется,И черт его знает – откуда берется!Обычная осень! Писать, избегая неверьяВ себя. Чтоб скрипели гусиные перьяИ, словно гусей белоснежных станицы,Летели исписанные страницы…Но в доме, в котором живу я — четырехэтажном, —Есть множество окон. И в каждомВиднеются лица:Старухи и дети, жильцы и жилицы.И смотрят они на мои занавески,И переговариваются по-детски:– О чем он там пишет? И чем он там дышит?Зачем он так часто взирает на крыши,Где мокрые трубы, и мокрые птицы,И частых дождей торопливые спицы? —А что, если вдруг постучат в мои двери и скажут: – Прочтите.Но только учтите,Читайте не то, что давно нам известно,А то, что не скучно и что интересно…– А что вам известно?– Что нивы красивы, что люди счастливы,Любовь завершается браком,И свет торжествует над мраком.– Садитесь, прочту вам роман с эпилогом.– Валяйте! – садятся в молчании строгом.И слушают. Он расстается с невестой.(Соседка довольна. Отрывок прелестный.)Невеста не ждет его. Он погибает.И зло торжествует. (Соседка зевает.)Сосед заявляет, что так не бывает,Нарушены, дескать, моральные нормыИ полный разрыв содержанья и формы…– Постойте, постойте! Но вы же просили…– Просили! И просьба останется в силе…Но вы же поэт! К моему удивленью,Вы не понимаете сути явлений,По сути – любовь завершается браком,А свет торжествует над мраком.Сапожник Подметкин из полуподвала,Положим, пропойца. Но этого малоДля литературы. И в роли герояДолжны вы его излечить от запояИ сделать счастливым супругом Глафиры,Лифтерши из сорок четвертой квартиры.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .На улице осень… И окна. И в каждом окошкеЖильцы и жилицы, старухи, и дети, и кошки.Сапожник Подметкин играет с утра на гармошке.Глафира выносит очистки картошки.А может, и впрямь лучше было бы в мире,Когда бы сапожник женился на этой Глафире?А может быть, правда – задача поэтаУпорно доказывать это:Что любовь завершается браком,А свет торжествует над мраком.
Черный тополь
Не белый цвет и черный цветЗимы сухой и спелой —Тот день апрельский был одетОдной лишь краской – серой.Она ложилась на снега,На березняк сторукий,На серой морде битюгаЛежала серой скукой.Лишь черный тополь был один —Весенний, черный, влажный.И черный ворон, нелюдим,Сидел на ветке, важный.Стекали ветки как струи,К стволу сбегали сучья,Как будто черные ручьи,Рожденные под тучей.Подобен тополь был к тому жИ молнии застывшей,От серых туч до серых лужВесь город пригвоздившей.Им оттенялась белизнаНа этом сером фоне.И вдруг, почуяв, что весна,Тревожно ржали кони.И было все на волоске,И думало, и ждало,И, словно жилка на виске,Чуть слышно трепетало —И талый снег, и серый цвет,И той весны начало.Апрель 1956
Зрелость
Приобретают остроту,Как набирают высоту,Дичают, матереют,И где-то возле сорокаВдруг прорывается строка,И мысль становится легка.А слово не стареет.И поздней славы шепотокНемного льстив, слегка жесток,И, словно птичий коготок,Царапает, не раня.Осенней солнечной строкойПриходит зрелость и покой,Рассудка не туманя.И платят позднею ценой:«Ах, у него и чуб ржаной!Ах, он и сам совсем иной,Чем мы предполагали!»Спасибо тем, кто нам мешал!И счастье тем, кто сам решал, —Кому не помогали!1956
Из детства
Я – маленький, горло в ангине.За окнами падает снег.И папа поет мне: «Как нынеСбирается вещий Олег…»Я слушаю песню и плачу,Рыданье в подушке душу,И слезы постыдные прячу,И дальше, и дальше прошу.Осеннею мухой квартираДремотно жужжит за стеной.И плачу над бренностью мираЯ, маленький, глупый, больной.1956
«Жизнь
пошла за второй перевал…»
(1957–1963)
Сороковые
Сороковые, роковые,Военные и фронтовые,Где извещенья похоронныеИ перестуки эшелонные.Гудят накатанные рельсы.Просторно. Холодно. Высоко.И погорельцы, погорельцыКочуют с запада к востоку…А это я на полустанкеВ своей замурзанной ушанке,Где звездочка не уставная,А вырезанная из банки.Да, это я на белом свете,Худой, веселый и задорный.И у меня табак в кисете,И у меня мундштук наборный.И я с девчонкой балагурю,И больше нужного хромаю,И пайку надвое ломаю,И все на свете понимаю.Как это было! Как совпало —Война, беда, мечта и юность!И это все в меня запалоИ лишь потом во мне очнулось!..Сороковые, роковые,Свинцовые, пороховые…Война гуляет по России,А мы такие молодые!1961
Старик Державин
Рукоположения в поэтыМы не знали. И старик ДержавинНас не заметил, не благословил…В эту пору мы держалиОборону под деревней Лодвой.На земле холодной и болотнойС пулеметом я лежал своим.Это не для самооправданья:Мы в тот день ходили на заданьеИ потом в блиндаж залезли спать.А старик Державин, думая о смерти,Ночь не спал и бормотал: «Вот черти!Некому и лиру передать!»А ему советовали: «Некому?Лучше б передали лиру некоемуМалому способному. А эти,Может, все убиты наповал!»Но старик Державин вороватоРуки прятал в рукава халата,Только лиру не передавал.Он, старик, скучал, пасьянс раскладывал.Что-то молча про себя загадывал.(Все занятье – по его годам!)По ночам бродил в своей мурмолочке,Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи!Пусть пылится лучше. Не отдам!»Был старик Державин льстец и скаред,И в чинах, но разумом велик.Знал, что лиры запросто не дарят.Вот какой Державин был старик!Июль 1962
"Слава Богу! Слава Богу…"
С<ергею> Б<орисовичу> Ф<огельсону>
Слава Богу! Слава Богу!Что я знал беду и тревогу!Слава Богу, слава Богу —Было круто, а не отлого!Слава Богу!Ведь все, что было,Все, что было, – было со мною.И война меня не убила,Не убила пулей шальною.Не по крови и не по гноюЯ судил о нашей эпохе.Все, что было, – было со мною,А иным доставались крохи!Я судил по людям, по душам,И по правде, и по замаху.Мы хотели, чтоб было лучше,Потому и не знали страху.Потому пробитое знамяС каждым годом для нас дороже.Хорошо, что случилось с нами,А не с теми, кто помоложе.1961
Перебирая наши даты
Перебирая наши даты,Я обращаюсь к тем ребятам,Что в сорок первом шли в солдатыИ в гуманисты в сорок пятом.А гуманизм не просто термин,К тому же, говорят, абстрактный.Я обращаюсь вновь к потерям,Они трудны и невозвратны.Я вспоминаю Павла, Мишу,Илью, Бориса, Николая.Я сам теперь от них завишу,Того порою не желая.Они шумели буйным лесом,В них были вера и доверье.А их повыбило железом,И леса нет – одни деревья.И вроде день у нас погожий,И вроде ветер тянет к лету…Аукаемся мы с Сережей,Но леса нет, и эха нету.А я все слышу, слышу, слышу,Их голоса припоминая…Я говорю про Павла, Мишу,Илью, Бориса, Николая.
Деревянный вагон
Спотыкался на стыках,Качался, дрожал.Я, бывало, на нарах вагонных лежал.Мне казалось – вагон не бежал, а стоял,А земля на какой-то скрипучей осиПоворачивалась мимо наших дверей,А над ней поворачивался небосвод,Солнце, звезды, луна,Дни, года, времена…Мимо наших дверей пролетала война,А потом налетали на нас «мессера».Здесь не дом, а вагон,Не сестра – медсестра,И не братья, а – братцы,Спасите меня!И на волю огня не бросайте меня!И спасали меня,Не бросали меня.И звенели – ладонь о ладонь – буфера,И составПересчитывал каждый сустав.И скрипел и стоналДеревянный вагон.А в углу медсестра пришивала погон.А в России уже начиналась весна.По откосам бежали шальные ручьи.И летели недели, года, времена,Госпитальные койки, дороги, бои,И тревоги мои, и победы мои!1950-е—1961