Стивен Эриксон Падение Света

Киницик Карбарн

– Бросите кости, милорд?

– Что? Нет, не надо. Трусы и герои, мудрецы и глупцы, красная грязь примет всех. И ладно. Однажды я нашел зайца в силках, он сражался с ловушкой. Искал выхода снова и снова - когда я наклонился, увидел: усилия содрали кожу с кости. Я поглядел ему в глаза и увидел... правду. Страдание знакомо не нам одним. Этот язык понятен всем живым существам. Битва сдирает всё, оставляя лишь страдание - даже крики победителей обнажают тоску по утерянному. Облегчение рыдает, сравнявшись с худшим горем. Живые сетуют на удачу, умирающие проклинают ее. Выжить означает - шататься в неверии, и дальнейшая жизнь пройдет в бегстве от этого мига, от воспоминаний об этом дне. Ты

бежишь, друг мой. Любой ветеран бежит и бежит до дня смерти.
– Он распластал ладони по лицу, сжал лоб.
– Увы мне, кто еще посмеет посмотреть правде в лицо? Выжившие должны жить с... с потерей.

Вренек следил, как лорд отрывает руки от лица и начинает ронять солдат. Без броска костей, без торжествующих криков. Вренек тоже плакал, хотя не понимал, почему.

– Стройте особняки, - бормотал лорд.
– Расчищайте земли. Сажайте семена, разводите стада. В любимые комнаты несите изысканную мебель, драгоценные гобелены. Толстые ковры на пол, дрова в очаг, дети кричат и сосут титьку. Приходят поэты и менестрели, устраиваются пиры. Богатство напоказ. Но в разгар ночи, пока не погасло пламя, ты сидишь один и бежишь, закрыв глаза. Бежишь и бежишь, вечно и вечно.
– Он уронил в грязь очередного солдата.
– Горе победителям, Вренек. В победе они теряют всё. Убивая, сдают свои жизни. Грабя, уничтожают любовь - единственное, за что стоило бороться.

– Я сражаюсь ради любви, - шепнул Вренек.
– То есть за Джинью, которой они навредили.

Лорд моргнул, лицо его было мрачно.
– Брось копье, - велел он.
– Беги к ней. Верни то, что она потеряла.

– Но... как?

– Месть сжимает сердце, Вренек. Этот путь гнусен.

Вренек вытер слезы и поглядел на поваленных солдат.

– Готово, - бормотал лорд.
– Флаг сбит. Драконус бежал, все клинки его Дома изрублены. Он плачет от гнева и мрак объемлет его. Хасты - мои возлюбленные Хасты - уполовинены. Трус вышел вперед, видя обнаженный фланг и неминуемую резню. Он взбунтовал товарищей, явив изрядную смелость, и обратил в отступление. Многие могли бы умереть, но живы благодаря ему. Торас Редоне - о моя славная Торас... не вижу ее участи. Не решаюсь. Поэты-солдаты еще живы - Первый Сын будет рад, я уверен. Они сражались храбро, как и ожидалось, но потеряли коней и бредут с Хастами. Оружие в ножнах, железо молчит, они зализывают раны и смотрят друг на друга - видишь ли, это как ритуал. Ужасный ритуал. Он отнимает все блага - все. Честь, верность долг - бросьте их! Ни один солдат не найдет утешения во лжи. В самой важной лжи, той, что не дает сойти с ума. Бедные мои Хасты!

– Не понял, - сказал Вренек.

– Любой солдат видит истину, внутри и снаружи...

– Милорд?

– Вот она: нет прощения за всё, вами сделанное. Нет. Оправдания сползают, обнажая дела. Нет укрытия, нет кожи. Обман невозможен. Они забирали жизни! Не только в последней битве, но во всех битвах жизни - в тех, что привели их в рудники, ранили столь многих, заставили любимых и родных страдать! Вот отчего скорбело железо. Оно знало заранее.
– Он склонился вперед, глаза раскрылись шире.
– Возьми мужчину или женщину, избавь от всей лжи, пусть обнажатся пред собой, пусть души предстанут голыми. И сделай их солдатами. Вели им убивать. Видишь? Никакие доспехи им не защита. Любой меч предстанет лишь тем, чем является - полосой острого металла для жатвы жизней. Ну же, - шептал он хрипло, - смотри, как они бредут с поля брани. Смотри в лица под шлемами. Узри глаза. Говорю тебе, Вренек, степень их отчаяния не вообразить. Ни тебе, ни мне. Но я, я вижу ее. Вижу!

Они сидели в молчании, неподвижно, хотя волны боли текли через старца, заставляя его морщиться. Вренек отвернулся, ибо смотреть было мучительно. Солдатики лежали в канаве. Мысленно он слышал стоны раненых и умирающих. Видел, как другие бегут с поля и, в соответствии со словами лорда, глаза их казались разбитыми. А где-то вопили в торжестве, но неуверенно - будто они делали лишь то, чего от них ждали, будто попали в ловушку... Ложное удовольствие. Ложный триумф.

Но старик еще говорил об облегчении. О чуде, о дрожи неверия: ты выжил, тогда как столь многие пали. Он вспомнил свое падение, снова... как лежал на земле у поместья, сжавшись, зажимая рану.

Самое грустное, знал он теперь, что умирающим еще есть что сказать. Они хотят взглянуть в знакомые лица. Утащить с собой наслаждения жизни. Умирающие тоскуют по объятиям любимых, и мир их полон горя.

Казалось, он слышит тоскливые песни хаст-мечей, стоны шлемов и плач кольчуг. Солдаты шагали из долины нестройными рядами, многие поддерживали раненых товарищей. Доспехи были на всех. Железо вливало голос в хор истощения, в песню потерянных.

На миг его желание идти туда ослабело. Если взрослые так провалились, к чему искать их?

– Вренек.

Он взглянул на старого лорда и увидел: половина его лица обвисла, словно оттянутая незримой рукой. Даже имя прозвучало скомкано, невнятно.
– Милорд? Что с вашим лицом?

– Маска. Разбилась. Слушай.

Старик сидел криво, правая рука подогнулась.
– Иди же. Если должен. Иди в бой. Скажи им.

– Сказать кому? Что?

– Моим Хастам. Скажи им. Мне жаль.

– Сказать что жаль? Чего жаль?
– Вренек встал и подобрал копье. Отороченное инеем древко ужалило ладонь, но лед быстро растаял.

Лорд повалился набок, рядом с линией своих солдатиков. Он пытался, дергая щекой, подтянуться на левой руке к игрушкам. Потом одним резким движением повалил немногие оставшиеся. Лег, закрыл ладонью лицо, снова плача. Левый глаз стал красным, слезящимся.
– Жаль, - проскрипел он.
– Всё кончено. Всё кончено.

Он уснул.

Вренек помедлил - и снова положил копье. Перескочил канаву, стаскивая вощеный плащ - подарок самого владыки Аномандера - и укрыл лорда.

Ветер впился в прорехи туники. Дрожа, он схватил копье и заковылял к обочине. Влился в массу марширующих призраков.

Держась обочины, он мог избегать контакта почти со всеми. От быстрой ходьбы холод развеялся.

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

Едва первые сполохи волшебства озарили небо на востоке, историк Райз Херат бежал с вершины башни. Башмаки стучали о ступени, от быстроты кружило голову. На главном уровне Цитадели он пересек проходы и коридоры, никого не повстречав, и снова пошел вниз, пока не оказался в зале - хранилище неудачных древних статуй, груд гнилых скатанных гобеленов, забытых портретов. Не заметив бронзовое чудище, скульптуру из рычащих псов - так занимавших его недавно - историк подошел к складу гобеленов.

Какой-то заботливый служка пометил каждый свиток, выцветшие записки сообщали название и подробности о каждой работе. Имелся и порядковый номер. Но если в архивах Цитадели был общий каталог, Райз о нем не ведал... Встав на колени, он теребил кожаные записки на краях рулонов, щурился, ибо чернила почти лишились цвета. Наконец он нашел искомое.

Было трудно вытащить гобелен из груды, многие другие попадали и развились на полу. Пыль жгла глаза, из носа потекло. Он скорее ощущал, нежели видел моль, касавшуюся крылышками кожи лица.