Сто дней до приказа

Поляков Юрий Михайлович

Камал, поставивший перед собой сложную задачу -- модно ушить форменные брюки,-- походил на сосредоточенного хирурга и, орудуя попеременно то бритвой, то ножницами, властно требовал у ассистировавшего Малика: "Булавку! Бритву!"

Вдоль стены, в два яруса, как в магазине "Одежда", висели "парадки" и шинели. Я снял с вешалок и разложил на длинном гладильном столе всю свою экипировку. Шарипов оторвался от работы и сокрушенно зацокал: моя--пушистая, словно мохеровая, шинель была предметом его постоянной зависти. В свое время ему досталась коротенькая шинелька б/у, вытертая, кое-где прожженная -- и все старания привести ее в нормальный вид ничего не дали. Тщетными оказались и попытки "махнуться"

с кем-то из молодых: мол, тебе все равно, в какой служить, а мне скоро домой,-- старшина Высовень строго следил за тем, чтобы новенькое обмундирование не уплывало на "гражданку" вместе с предприимчивыми "дембелями".

Говоря честно, экипировка кое у кого -- главный предмет забот в последние полгода службы. Спроси любого задумавшегося "старика" -- он размышляет о том, как будет одет в день увольнения. Вот почему я смотрел на разложенный почти полный дембельский комплект с чувством глубокого удовлетворения. Прежде всего шинель, которую, расчесывая специальной металлической щеткой, я сделал по длине и густоте ворса похожей на лохматую шкуру странного серо-защитного зверя. Далее -- "парадка". Операцию, над которой мучился Шарипов, я уже провел и обладал роскошными брюками. На китель были нашиты совершенно новые шевроны, петлицы, а также офицерские пуговицы -- они в отличие от солдатских густо-золотого цвета. Погоны пропитаны специальным клеем, что делает их твердыми и придает элегантную четкость всему силуэту. Камал, я знаю, подложил под погоны обычные пластмассовые пластины и свалял дурака: их заставят вынуть при первом же построении. Не положено!

Рядом с "парадкой" во фланелевой тряпочке -- сияющие значки отличника боевой и политической подготовки, специалиста 2-го класса. Кроме того, совсем недавно мне удалось выменять на офицерские пуговицы комсомольский значок, не прикалывающийся, как обычно, а привинчивающийся,-- жуткий дефицит. В слесарке мне уже вытачивают для него латунное оформление в виде взлетающей ракеты. В другой фланельке -- пряжка, которую при помощи наждачной бумаги, специальной пасты и швейной иголки я довел до такого совершенства, что, глядя в отполированную поверхность, можно бриться. Нерешенная проблема--ботинки: надо бы нарастить каблуки. Все это отлично делает полковой сапожник, мой земляк, но даже из земляков к нему выстроилась такая очередь, что до меня дело дойдет лишь через месяц.

Чемодан, Он небольшой, потому что везти особенно нечего, но зато на крышке я изобразил взлетающий самолет и надпись "ДМБ-1985". Наивно думать, будто с таким чемоданом меня выпустят за ворота части, но и мы тоже два года не зря служили! Делается это так: рисунок заклеивается полиэтиленовой пленкой, хуже -- бумагой (может промокнуть) и закрашивается под цвет чемодана, когда же опасность минует, маскировка срывается. Военная хитрость!

И, наконец, дембельский альбом. Мой -- высшего качества, в плюшевой обложке. Он пока девственно чист, хотя я приготовил для него несколько отличных фотографий, запечатлевших мою солдатскую жизнь и ребят из батареи. Я мыслю альбом так: фотографии с пояснительными подписями и несколько страниц для пожеланий и напутствий однополчан. На память. Но чаще всего дембельские альбомы напоминают альбомы уездных барышень, о которых писал А. С. Пушкин. Это соображение я высказал еще в начале службы рядовому Мазаеву. Я вклеивал в его альбом фотографии и умирал со смеху. Нужно знать Мазаева: парень восемь на семь, глаза в разные стороны, двух слов не свяжет, если только при помощи фигуральных выражений, глубоко чуждых армии и печати.

Альбом у него был такой. На первой странице -- сплошные виньетки и надпись: "Слава Советским Вооруженным Силам!"

На следующей -- вырезанный из "Советского воина" плакат времен гражданской войны: "Ты записался добровольцем?" Под плакатом приклеена подлинная повестка. На следующих страницах -- фотографии: Мазаев с автоматом, Мазаев со снарядом, Мазаев в окружении земляков, Мазаев на плацу... Были еще какие-то "фотки", но самая умора дальше: фотография очень хорошенькой девушки и письмо, начинавшееся словами: "Дорогой, любимый Антон!" Весь юмор в том, что за два года -- это знала вся батарея -- Мазаев не получил от девчонок ни одного письма, но, главное, имя "Антон" было явно и неумело переправлено из имени "Андрей". Любовную страницу украшали виньетки с целующимися голубками.

В довершение ко всему он оказался любителем поэзии. Из каких журналов и книг взялись эти стихи, не знаю. Одно, помню, заканчивалось:

Мир на белом свете будет -

Я страну свою люблю.

Спи, Отчизна, спите, люди,

Потому что я не сплю!

Я попытался представить себе неспящего Мазаева и захохотал: с койки его обычно поднимала только крупнокалиберная ругань прапорщика Высовня. Мой работодатель, который к смеху-то вообще относился подозрительно, услышав, как я потешаюсь над его альбомом, влепил мне такую затрещину, что теперь на вопросы врачей, имел ли травмы черепа, отвечаю уклончиво.

Первое время все эти мелочные приготовления, споры до хрипоты, в чем лучше прийти -- в "парад-ке" и ботинках или в "пэша" с белоснежным подворотничком и сапогах -- казались мне смешными. Главное -- дождаться, а там какая разница, в чем ехать домой, лишь бы домой! И только теперь мне стало понятно, что преддембельская суета идет не от дурацкого щегольства, вернее, не только от него, а от стремления заполнить, заглушить томление последних месяцев, которые тянутся, тянутся и не кончатся, кажется, никогда.

Но есть у меня и другая версия. Однажды ты начинаешь понимать, что скоро нужно будет уходить из этого городка, знакомого до выбоин на асфальте, уходить от друзей-однополчан, от командиров, уходить в ту, былую жизнь, где у тебя пока нет места. И мне кажется, что вся наша альбомно-чемоданная суета -- только способ заглушить чувство неуверенности, облегчить расставание с армией, ставшей если не родным, то очень привычным домом... Вы скажете, что две эти версии противоречат друг другу. Возможно, но ведь и душа солдатская все-таки посложней, чем передовые статьи в нашей газете "Отвага".

В минуту глупой откровенности я пытался растолковать свои теории Зубу, но он угрюмо выслушал меня и обозвал идиотом, потому что, имея земляка в типографии, я собираюсь оформлять дембельский альбом общедоступными плакатными перьями. Другое дело -- настоящий наборный шрифт! Разумеется, в тот раз я, не задумываясь, послал ефрейтора к чертям собачьим, но теперь... Теперь придется соглашаться и шлепать на поклон к Жорику Плешанову, чтобы выручить этого бунтаря-доходягу Серафима Елина.

Отправившись искать Зуба, я сначала заглянул в штаб дивизиона, чтобы прихватить и свой альбом, хранящийся в шкафу вместе с карандашами, кистями, красками, тушью, рулонами бумаги.

Наш дивизионный штаб состоит из большого, заставленного казенной мебелью холла и трех кабинетов, принадлежащих соответственно комдиву, отбывшему в отпуск, начальнику штаба и замполиту. Две первые комнаты были заперты и даже по случаю воскресенья опломбированы, а вот из кабинета замполита сквозь неплотно прикрытую дверь доносился разговор, и прелюбопытнейший. Разумеется, я не стал вставлять ухо в щель, мне и так все было слышно. В конце концов я принимал присягу и умею хранить военную и государственную тайну.