Сто лет назад
Шрифт:
Вернувшись на судно, я созвал офицеров и команду и объявил, что судохозяин отставил меня от командования «Ястребом». На это один из офицеров спросил меня, что я, собственно, сделал такого, что могло возбудить неудовольствие хозяина; и я ответил ему так, что все могли это слышать, что хозяин узнал, что я имел пассажиров, которых высадил во Франции. Все стали сожалеть обо мне, громко выражая свое сочувствие. И, мне думается, большинство было искренне, так как я был любим своими офицерами и людьми и всегда пользовался их уважением и расположением.
Как оказалось, я прекрасно поступил, открыто заявив о причине, побудившей якобы судовладельца лишить меня командования судном и удалить меня со своей службы, так как в тот момент, когда я сказал об этом своим людям, правительственные шпионы были уже на судне и уже узнали о высадке пассажиров в Бордо от кого-то из моих людей, конечно, не помышлявших передать меня в руки правительства или вообще ввести меня в беду.
Затем я приказал снести мой сундук, чемодан и остальные вещи на шлюпку, сдал командование своему старшему офицеру и, простившись со всеми, сел в ожидавшую меня шлюпку и поехал на берег, где поселился в своей прежней квартире.
Не прошло и двух часов времени, как меня арестовали и отвели в тюрьму; но здесь поместили весьма хорошо, предоставив мне даже некоторые удобства, так как ведь я являлся, так сказать, государственным преступником, а у нас в Англии оказывают больше уважения лицам, которым предстоит быть четвертованными или утопленными с камнем на шее или голова которых должна быть выставлена на воротах Тауера, чем мелким воришкам. На другой день после ареста меня потребовали к допросу, для чего я должен был предстать перед так называемой комиссией. Здесь меня спросили, не высаживал ли я кого-нибудь во Франции? Я не задумываясь ответил утвердительно.
— Кто были эти пассажиры? — был следующий за сим вопрос.
— Они говорили, что римско-католические патеры; таковыми я их и считал.
— Почему вы согласились принять их на свое судно?
— Потому что каждый из них уплатил мне по сто гиней за проезд, и потому еще, что я считал их вредоносными, опасными людьми здесь, на родине, заговорщиками против правительства; я думал, что чем скорее их выпроводят из Англии, тем лучше.
— Каким образом вам было известно, что они заговорщики и предатели?
— Не только именно они, но и все римско-католические патеры в моем мнении смутьяны и опасные люди, которые мне так же ненавистны, как французы, а о них лично мне ничего особенно не было известно и до сего времени. Но так как с духовенством вообще столковаться трудно, то я полагал, что оказываю своей стране немалую услугу, избавляя ее от этих людей.
— Кто еще был причастен этому делу?
— Никто, кроме меня! Я с ними сговорился, но никто из офицеров или из людей не знал об этом.
— Ну, а ваш судовладелец, мистер Треваннион, не был вашим соучастником?
— Нет, я принял пассажиров тайно от него, так как нам воспрещается брать пассажиров; кроме того, я не хотел делиться с ним обещанной платой. По возвращении моем, когда он узнал, что я высадил во Франции пассажиров, он немедленно отставил меня от командования судном.
Далее следовал еще целый ряд вопросов, на которые я отвечал с чрезвычайной осмотрительностью, но без малейшей заминки и не задумываясь ни на минуту. После допроса, длившегося целых четыре часа, председатель комиссии объявил, что я, по собственному своему призванию, способствовал бегству злоумышленников и предателей и избавил их от заслуженной ими казни на эшафоте; поступив таким образом, я являюсь сам государственным преступником и потому должен буду ожидать приговора верховной комиссии в Лондоне, куда я буду отправлен на следующий день. На это я сказал, что я честный слуга своей родины и верноподданный короля, что я ненавижу и французов и римско-католических патеров и что я поступил, как считал за лучшее; если же я поступил дурно, то только вследствие того, что ошибался в своем суждении, но не почему-либо другому, и что всякий, кто скажет, что я изменник, нагло солжет.
Допрос мой и мои ответы были занесены в протокол, который я должен был подписать, затем меня снова отвели в тюрьму.
На другой день после полудня мой тюремщик вошел ко мне в сопровождении двух лиц, из которых одно сообщило мне, что меня передают в руки стражи, которая должна доставить меня в Лондон. Меня вывели во двор; здесь у самых дверей стояло трое коней, на одного из них мне приказали сесть; на двух остальных вскочили мои конвоиры. Едва я успел прыгнуть в седло, как мне связали ноги под брюхом лошади, так, чтобы я не мог соскочить без содействия конвоиров, у которых в руках были у каждого по одному поводу от уздечки моего коня. У выезда из ворот собралась толпа любопытных, среди которых я узнал капитана Левин и моего судохозяина, но я счел необходимым сделать вид, что не заметил их присутствия.
Едва ли нужно говорить, как тяжело и больно мне было, что меня увозили из Ливерпуля на глазах толпы, словно какого-нибудь преступника или злодея, но в то же время я должен отдать справедливость, что мои стражи относились ко мне изысканно вежливо и почтительно.
Вдруг из одного оврага выскочило несколько вооруженных людей в масках, и прежде чем мои конвоиры могли понять, в чем дело, их стащили с лошадей, а меня освободили. Затем мне на ухо прошептали: «Спасайтесь!»
Но я рассчитал, что мне лучше явиться на суд и, в крайнем случае, отбыть наказание, чем быть объявленным вне закона, как беглец, и потому вежливо попросил своих неожиданных друзей не мешать и вернуть свободу конвоирам.
Видя, что я говорю совершенно серьезно, мои освободители не стали противиться моему желанию и, пожелав мне счастья, рассеялись врассыпную по обе стороны дороги, оставив меня одного с моими двумя конвоирами.
— Сэр, вы поступили честно и благородно и, быть может, даже весьма разумно, — сказал мне один из моих спутников, садясь на коня. — Я, со своей стороны, не спрошу вас, кто были эти люди, хотя и знаю, что вы могли бы их назвать, так как вы их узнали, несмотря на темную ночь.
— Нет, вы ошибаетесь, — отвечал я, — я только угадал, что это за люди и откуда они, но не узнал ни одного из них в отдельности.
Я умышленно дал такой осторожный ответ, хотя на самом деле отлично узнал капитана Левин и одного из моих офицеров.
— Пусть так, капитан Эльрингтон, — продолжал старший из моих конвоиров, — во всяком случае вы доказали нам, что на вас можно положиться, и потому мы на ваше честное слово освободим вас от всех неприятных мер предосторожности.
— Я уже доказал вам, что не изменю своего намерения.
— Этого с нас довольно, — сказал мой конвоир и тотчас же перерезал веревку, связывавшую мои ноги под брюхом у лошади, а также отвязал поводья, которыми мой конь был привязан к их седлам. — Теперь, — продолжал он, — мы поедем дальше не только с большой приятностью, но и гораздо быстрее, так как наши лошади не будут мешать друг другу.