Сто лет

Вассму Хербьёрг

Все произошло слишком быстро. Когда Фредрика осматривали врачи, ее попросили выйти в коридор. Пол казался морем, достаточно большим, чтобы в нем можно было утонуть. Стены и потолок отзывались на малейший вздох или на скрип двери. Там, в палате, лежал Фредрик, один, и, может быть, умирал, а ее не было с ним рядом. Когда она хотела войти в палату вместе с ним, сестра милосердия обратилась к ней, как к назойливому ребенку.

— Успокойтесь, сударыня! Пожалуйста, успокойтесь! Вам туда нельзя!

Подчинившись этой ведьме в белом халате, Элида почувствовала, что ей нужно

в уборную. Собственно, ей хотелось в уборную, когда она только вернулась домой, ведя за руку Агду. Она не знала, сколько с тех пор прошло времени. Но больше терпеть было уже невмоготу.

Элида нашла уборную и присела. Согнув колени, на почувствовала боль, на которую не обратила внимания в машине. Острая железка разорвала на ней чулок и содрала кожу. Обернувшись, чтобы спустить воду, она обнаружила кровь и в унитазе. Какой позор! Как она может быть живой, как самая обычная женщина! Кровь тут, кровь там, а Фредрик в эту минуту, может быть, умирает. Она сложила туалетную бумагу в несколько слоев и подложила в штаны.

Зажимая, как могла, ляжками бумагу, она шла по коридору больницы и вдруг вспомнила, что уехала из дому без сумки и без денег. Теперь придется просить разрешения позвонить по телефону на работу Хильмару и Рагнару. И в дом, где служила Анни. Если она поторопится, то, возможно, застанет их еще на работе.

Фредрик пришел в сознание, пока мальчики, Анни и Элида были еще в больнице. Она — с намокшим от крови комком бумаги в штанах. Мальчики — не успев вымыть руки после работы. Увидев, что Фредрик открыл глаза, Анни вышла в коридор. Оттуда до них донеслись звуки, по которым трудно было понять, плачет она или смеется. Когда она вернулась в палату, лицо у нее словно окаменело. Она схватила руку Фредрика, и у нее вырвался из горла сухой звук.

Рагнар с трудом сохранял спокойствие. Наконец, ухватился руками за сиденье стула, чтобы не сорваться с места. Лицо Хильмара было серое, как булыжник, на нем после фабрики осталось пятно гуталина.

Фредрик безуспешно пытался им что-то сказать.

Пришел доктор в белом халате, на шее у него висел стетоскоп. Он прослушал Фредрику сердце, сосчитал пульс. Больному нельзя говорить. Нельзя его чем-либо тревожить. Со временем выяснится, разбил ли его паралич.

Пока что надо спасти ему жизнь, сказал доктор. Но не сказал, как он собирается это сделать.

Эрде пришлось пропускать школу, чтобы оставаться дома с Агдой и Йордис. Элида ездила в Риксгоспиталь каждый день. Она обменивалась с Фредриком взглядом и держала его за руку. Помогала ему есть и пить. Бесконечно медленно. Все часы заполнились бесконечными медленными практическими делами. Из коридора к ним доносились голоса, больше они ничего не слышали.

Элида не сознавала, как ей страшно. Ни когда уходила, ни когда приходила. Ни в те часы, когда она не была с ним. По ночам. Она все равно не могла бы ему помочь.

Она дышала. Сказал же Марчелло Хауген: дышите!

Она сидела у Фредрика и смотрела на свет и тени, падавшие на его лицо. Странное утешение.

Движение. Жизнь. Цвет менялся от золотистого до серого, в зависимости от погоды. Он окрашивал кожу Фредрика. Кожу, которая была уже не его.

Однажды, когда она пришла, он не открыл глаза.

Вот это и случилось, когда меня не было рядом, пронеслось у нее в голове.

Она взяла его руку, и тут он открыл глаза. Элиде захотелось смеяться. Захотелось смеяться вместе с ним. Вместо этого она сняла пальто и наполнила кувшин свежей водой.

Фредрика отпустили домой. Ноги не потеряли чувствительность, но ходить он не мог. С рукой дело обстояло хуже. Ему приходилось поддерживать ее другой рукой. Лицо осталось прежним, но чтобы сказать что-нибудь, ему требовалось больше времени. И ему нужен был абсолютный покой. А там будет видно, сказал доктор.

Как будто Элида сама этого не знала.

Сыновья сплели свои сильные руки и на этом сплетенном сиденье подняли Фредрика по лестнице и внесли в спальню. Рагнар принес туда и американскую качалку на случай, если Фредрик сможет в ней сидеть.

Оставалось только наладить будни. Даже маленькая Йордис это понимала. Она вела себя тихо, как мышка. Ибо самым дорогим сейчас был Фредрик. Самым важным. Только Агда по-прежнему требовала внимания матери. Хотя можно было сказать, что она ведет себя естественно. Она плакала, когда нужно было ложиться спать, хныкала, когда ее утром будили, жаловалась, если ей не давали молока с хлебом, плакала, получив их, если хлеб оказывался не черный.

Йордис совсем перестала выражать свои желания, она возилась с чем-нибудь в одиночестве, не смеясь и не плача. Любила сидеть в прихожей под вешалкой. Среди обуви. Там, где она сидела, когда упал Фредрик. Играла со шнурками. Или просто разглядывала все, что ее окружало, большими серо-зелеными глазами. Когда у Элиды редкий раз была возможность подержать ее на коленях, она сидела тихо-тихо. Словно хотела, чтобы мать забыла, что она там сидит.

Только когда Фредрик вернулся из клиники, Элида увидела, каким запущенным сделался дом за то время, что она ездила в больницу. Эрда старалась быть хорошей хозяйкой, но уход за младшими сестрами отнимал у нее почти все время.

Элида хотела было попросить Анни на время бросить работу. Но потом отказалась от этой мысли. Испугалась, что Анни потеряет место. И кто знает, найдет ли она потом новое.

Эрда должна была снова вернуться в школу.

Дни Элиды сливались в единый поток.

Зато ночи принадлежали только ей. Она шила к Рождеству платья для двух женщин, которые пришли к ней тканью и фасоном. И регулярно поднималась на второй этаж, проверить, дышит ли Фредрик.

Шить по ночам. Можно было сказать, что это приносит большое утешение и здоровую усталость.

Утром Фредрик сердился, что по ночам она ухаживает за ним. Щеки у нее ввалились.

Элида уверяла его, что делает это ради себя.

— Господь не милостив ко мне. Он мне мстит за то, что я как была, так и осталась неспасенной.