Стоит ли об этом
Шрифт:
Почему же нам не было страшно? Да потому что мы, по сравнению с нашим полковником, выросли в совершенно другую эпоху. Мы даже не знали тогда ничего о беспредельной жестокости сталинских политических репрессий. Все вокруг нас смеялись над Брежневым и над советской властью. Смеялись в голос, ничего не опасаясь. Например, едет пьяный мужик в автобусе и громко заявляет: «К коммунизму идём семимильными шагами, а мяса нет!». Ну что? Ну и ничего. Никто в автобусе даже не вздрогнул, все только улыбнулись.
Анекдотам про Брежнева тогда не было числа, и рассказывать их можно было, ничего не опасаясь. Причём далеко не все эти анекдоты сводились к насмешке над старческой немощью нашего лидера, некоторые были откровенно политические. Например: «Какой самый длинный анекдот? Речь Брежнева на XXV съезде КПСС. Какой самый короткий анекдот? Коммунизм». Между прочим, пересказывание таких анекдотов тоже очень чётко подпадало под действие статьи «Антисоветская агитация и пропаганда», то есть, что ни говори, а это было уголовное преступление. Но это я сейчас понимаю, а тогда мы вообще об этом не думали, рассказывая подобные анекдоты спокойно, без страха, не оглядываясь.
А ведь и в те годы людей вполне реально преследовали за убеждения. Диссидентов, конечно, не расстреливали и больших сроков тогда не наматывали, но небольшие срока им всё ещё давали и в психушках морили, и из страны вышвыривали. Но тогда я об этом вообще ничего не знал и, кажется, даже слова «диссидент» не слышал. Я никогда не был знаком ни с одним человеком, имевшим твёрдые антикоммунистические убеждения. «Голос Америки» один раз «поймал» дома на приёмнике, но ничего интересного не услышал, к тому же слушать было трудно, эту радиостанцию наши глушили искусственными помехами, так что больше я её и не пытался ловить.
Последние годы брежневского правления были гнилой эпохой. Если, скажем, до революции люди верили в Бога, а после революции верили в коммунизм, то мы уже не верили в коммунизм, и ещё не верили в Бога. Это была эпоха тотального неверия вообще ни во что. Убеждённые коммунисты тогда, наверное, встречались ещё реже, чем убеждённые антикоммунисты, а серьёзно верующих вообще была жалкая горсть. Такова была общественная атмосфера той поры.
Удивительно ли, что мы не боялись никаких репрессий? Но мы не учли маленького пустячка: говорить тогда можно было что угодно, а вот если ты писал, пусть даже и всего лишь на парте, это выводило ситуацию на другой уровень. Итак, с подачи чёрного полковника, у нас в институте появились сотрудники КГБ. («Агенты КГБ, как вороны кружат, там, где раньше был цветущий сад», — напевал тогда на мотив «Машины времени» один из наших шутников).
Меня вызвали в кабинет декана, где со мной захотел побеседовать офицер КГБ — вежливый и спокойный мужчина средних лет в костюме с галстуком. Он задавал мне вопросы про те надписи: не видел ли я, как их делали, не знаю ли, кто бы это мог быть? В его спокойном и даже уважительном по отношению ко мне тоне, я уловил слегка зловещие нотки и понял, что шутки кончились. Помню, отвечал ему коротко и предельно осторожно, тщательно подбирая каждое слово. Конечно, я не мог сдать своих приятелей–шалопаев и ушёл в несознанку: ничего не видел, ни о чём не догадывался, кто бы это мог быть — представления не имею.
А они тогда уже всё знали. Получить образцы наших подчерков не представляло труда, сделать графологическую экспертизу было и того проще. Но мне было не важно, что они знают, для меня имело значение только одно — чтобы они узнали это не от меня. Не знаю, как кололи наших «писателей», но под давлением «неопровержимых доказательств» они сознались во всём сразу же.
Меня никто не пытался обвинить в том, что я сделал эти надписи, но моё положение всё же было довольно щекотливым: находился рядом и не воспрепятствовал, а потом не сообщил «куда следует» и в первом разговоре с офицером КГБ получается, что покрывал «антисоветчиков». (Кстати, наш четвёртый товарищ прогулял ту пару, но его всюду таскали так же, как и нас).
Я упрямо твердил, что не видел, как они делали эти надписи. В сопровождении двух сотрудников КГБ нас привели в аудиторию гражданской обороны.
— Они сидели здесь, — говорит мне один из них, — а ты сидел здесь. И ты утверждаешь, что не видел, как они расписывали парту?
— Нет, не видел, — отвечаю я чуть ли не с улыбкой, прекрасно понимая, что в мои слова невозможно поверить.
И вдруг совершенно неожиданно второй офицер заорал на меня:
— А если бы перед тобой на парту голую бабу положить, ты бы её тоже не заметил?
Я вздрогнул, съёжился и промолчал, вполне осознав, что шутки кончились теперь уже окончательно. Эти люди могли быть не только вежливыми, и разговаривать они умели в очень разных тональностях.
Кстати, лет 20 спустя, работая в областной газете, я познакомился с одним полковником налоговой полиции. Это был очень интересный человек, и наше общение быстро стало неформальным. Он рассказал мне, что когда–то служил в КГБ, причём именно в 5-м, идеологическим отделе. Я коротко пересказал ему ту давнюю историю и, кажется, начиная узнавать того офицера, который орал мне про «голую бабу», с улыбкой у него спросил: «Это не вы были?». «Нет, не я», — сухо ответил он. Но это был он. Я не стал на этом настаивать, у меня не было к нему претензий.
А тогда началась целая череда разных собраний и заседаний, имевших целью заклеймить зелёных антисоветчиков и вынести по ним решение. Мой товарищ, не присутствовавший при порче парт в шутку назвал это «суд над бандой четырёх». Мы всё ещё старались бодриться и продолжали шутить.
Сначала, кажется, было комсомольское собрание всего курса. Девчонки, с которыми мы были в дружеских отношениях, старались нас как–то поддержать и выручить. Помню одна милая девушка в начале собрания встала и резко заявила: «Это комсомольское собрание. Прошу всех некомсомольцев покинуть аудиторию». Это было «зело борзо», она фактически попыталась выгнать с собрания всех преподавателей, но формально её за это трудно было упрекнуть, в её реплике можно было даже усмотреть некий комсомольский задор, то есть нечто вполне правильное. Но парторг факультета, преподаватель лет сорока, в ответ взвился орлом: «Я протестую, мы, коммунисты, имеем право присутствовать на комсомольских собраниях».
С каким священным пафосом он произнёс своё коронное: «Мы, коммунисты…». Через десять лет этот человек уже делал карьеру в демократическом лагере, и это у него неплохо получалось, он дошёл до «степеней известных», во всяком случае в посольстве США в Москве его хорошо принимали.
Тогда никто сильно не настаивал на том, что я видел, как идёт антисоветская работа и не воспрепятствовал, и не донёс. Моё «не видел» никто сильно не пытался опровергнуть. Подловили меня на другом, предложив дать оценку тому, что произошло. Дескать, если ты тут ни при чём, тогда выступи с осуждением политически незрелых действий своих товарищей.