Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЬ

Я иду тропинкой узкой, Заячьей иду тропой, Разговаривая с кузькой, Что упорно, как слепой, Лезет в колосок пшеницы. Меж колосьев слышны птицы, Жаворонки, перепелки, Голоса острей иголки. Гнезда на корнях пырея Как клобук архиерея. На обмежке сонный уж Греется меж ярких луж. Ни жилья, ни человека, Словно мир на склоне века: Я один лишь уцелел, Смерть уже переболел И теперь на Страшный Суд Должен шествовать к Судье, Схороня свой дар под спуд В страшной мировой беде. Но Господь меня простит, Где­нибудь уж приютит: Ведь я ветру песни пел, Ведь с волнами свирепел, Ведь ужам и алым розам, Ласточкам и умным козам Много сказочек сложил И с креста благословил Всё страдавшее в природе, Хоть то было и не в моде. Но

теперь я не спешу, Ведь я больше не грешу. В Божий я влюбился мир, Где теперь навеки пир, Где один с собою я, В самом центре бытия.

ОБЛАЧНЫЙ ТУРНИР

Два облачных всадника по небу скачут, Нагие деревья качаются, плачут, И сам я качаясь с базара иду, Как будто бы чуя повсюду беду. Два облачных всадника тихо сражаются, В лучах огневых, как тюлени, купаются. Я сам, хоть не витязь я, к бою готов, Оружье мое из оточенных слов. И конь мой крылатый классической расы, Его не пугают враги­папуасы: Никто от звенящих Пегаса копыт К Горынычу Змею теперь не сбежит. Но редко враги попадают в пустыню, Куда унесли мы давно уж святыню; В горячих волнах золотого песка Никто мне навстречу не мчится пока. Пустыня повсюду теперь для поэта, На площади, полной мертвящего света, На митингах шумных партийных овец, Повсюду, где я уж давно не жилец. Два облачных всадника в вечном турнире За чьи­то сражаются в небе паниры. Мне не за кого уж сражаться: один Стою я меж черных, кровавых руин.

СИРЕНЫ

Хохот. Брызги. Бушеванье. Визг протяжный. Свежесть. Блеск. Беспричинное стенанье. Грохот грозный, лязг и треск. Пена гуще сбитых сливок, Розовое в ней плечо, Золотой в лучах загривок, Груди дышат горячо… Завыванье окарины, Трель, как бисер соловья. Голубые пелерины. Золотая чешуя. Полурыбы, полудевы, Хоровод морских сирен, Океанские напевы, Бесконечности рефрен. Я смелее Одиссея, Непривязанный лежу И, всё больше безумея, На сирен нагих гляжу. Что мне броситься в объятья Синеоких дев морских? Волны для поэта братья, Волны оживляют стих, Волны – отраженье Божье, Волны – зеркало небес, И на них во всем похож я, Зыбкий, жаждущий чудес!

ДОРОЖКА ГДЕ­ТО

Меж огородами дорожка. Змеящийся меж трав ручей. Столетняя вблизи сторожка, Забытая меж камышей, Шуршащих сонно над муаром Чуть­чуть струящейся волны. Всё небо золотым пожаром Залито, создающим сны. Лягушки замерли в шампанском На трели самой голубой, Сверчки с веселием цыганским Стрекочут с ней наперебой. Цветочков пышные брокаты Разостланы по сторонам, Как будто райские палаты Приблизились нежданно к нам. Былинки самые простые Одеты в золотой наряд, Ромашки, как мужи святые, У ног Спасителя стоят. Крапивка даже у забора, И сочный, дымчатый лопух, Как канделябры средь собора, Как мраморный на своде пух. Ни человека, ни животных, Лишь бабочки, лишь паучок, Да тучек хоровод бессчетный, С румянцем оживленных щек. Нет никаких уже историй, Нет никаких уже идей. Никто не дует на цикорий, Исчез кровавый лицедей. И нет вчера, и нет сегодня, И даже завтра вовсе нет. Тут красота одна Господня, Тут Вечности одной поэт.

ЗОЛОТОЙ ШПАТЕЛЬ

Сегодня в белоснежной туче Я снова заприметил Бога. Давно знакомый лик могучий Глядел измученно и строго. Морщины стали шире, глубже, Глаза сияли из пещер, Цвет ледянистых синих губ же Напоминал туманность шхер. Волосья развевались дико, Волной зыбилась борода, И, как в Сикстине, всё велико, Подвижно, будто бы вода. Рукой мозолистой Создатель За золотой схватился луч, – И исполинский начал шпатель Счищать творение из туч... 1946

СМЕРТЬ

Лабиринт подвижных линий. Клочья мрачных облаков. Силуэты черных пиний. Бушеванье злых валов. Кой­когда лоскут лазури. Гребень пенистой волны. Склянки. Ложки. Блик глазури В кувшине из тишины. Мотылек сестры больничной. Золотой кружок очков. Глаз, к страданиям привычный. Шелест женских башмаков. Снова пара глаз пугливых, Вдохновлявших душу глаз, Так несказно несчастливых... Выпить что­то вдруг приказ. Снова пред

глазами миний. Солнце прячется в волнах. Скалы. Шапки черных пиний. Мачты в белых парусах. Вдруг открыли будто ставни, Засверкал за ними Днестр, Зашуршали сонно плавни, Зазвучал квакуш оркестр. Люлька. В люльке я, младенец, Много милых, мертвых лиц, Много красных полотенец, Много райских всюду птиц... Черный занавес из плюша В блестках золотых упал. Мертвое лицо из рюша Глянуло в потухший зал. Чей­то крик раздался снизу, Кто­то грохнул у стола. Луч потух, задев за ризу... Мрак мертвящий, мрак и мгла.

ВОСКРЕСЕНИЕ

Весна. Тепло. Холмы. Долина. Могилы. Черные кресты. Разрыхленная всюду глина. Трава как бархат. В ней цветы. Из жести на крестах таблицы. На них безвестных имена. Есть и мое. А в небе птицы. Трель соловьиная слышна На черной кисти кипариса, Как было некогда при мне. Но где же я? Душа­актриса В глубоком, навсегдашнем сне. А кости здесь, под этой глиной; Они уже почти что пыль. Всё стало странною былиной, Всё седоколосный ковыль. И всё же я еще, как атом, Живу в деталях бытия, Шуршу в ветвях перед закатом, Звучу в руладах соловья, Ползу, как сонная улитка, По белой Ангела щеке, Росистой паутины нитка – Мой волос на сухом цветке. И кто б ни плакал на могилах, Слеза его – слеза моя, Во всех я музыкальных силах, Во всем я сладком бытия.

ВЕЛИКИЙ ПАН

Две синие бабочки, два кипариса, Направо романского храма кулиса, Налево зыбится пшеничное поле... Жара нестерпимая. Нега. Раздолье. По синему куполу ползают тучи, Как овны на дроком усеянной круче. Им некуда плавать. Полощется парус, И солнечный всех расшивает их гарус. Вакхической все одержимы услады, В ветвях кипарисов стрекочут цикады. Глаза раскрывает безбрежности Сфинкс, И Пана Великого плачет сиринкс. Нас нет уж давно, мы исчезли в квадрате Кладбища тосканского, но о возврате Мечтать нам никто запретить уж не в силах, Свобода действительна только в могилах. И вот мы две синие бабочки ныне, Кружимся резвясь в раскаленной пустыне, Взвиваемся легкой воздушной спиралью Вокруг кипариса, чтоб солнечной далью, Чтоб странной любовью своей насладиться, Чтоб синего нектара в небе напиться. Пока мы ходили еще по дорогам, Стращали нас явью, стращали острогом, И столько повсюду валялось казненных, Что не было места для слов окрыленных. Но нас уже нет там, коконы в земле Раскрылись, и сущность теперь уж в крыле. Две синие бабочки, два кипариса, Направо романского храма кулиса, Налево зыбится пшеничное поле… Какая свобода! Какое раздолье!

ТЕНЬ

Я тень от облака ночного На моря ярком серебре, Животворящее я слово В ритмичной радости игре. Я тень всего вокруг творенья И даже Бога самого, Я синтез общего горенья, Я страждущее естество. На белой я стене тюремной Платанов кружевная сеть, За тучей я скольжу надземной, Чтоб в синеве бесцельно петь. Всего дороже натюрморты Безгрешные мне на земле, Вот этих белых туч когорты, Пушинка эта на крыле. Детали я люблю, детали, Подножный, незаметный мир, Всё, в чем нет никакой печали, Что тишина и вечный мир. Я тень от синей тени Бога, Я чутко дремлющий поэт, Заглохла до меня дорога, Я мира черный силуэт.

ЖАР­ПТИЦЫ

За синегрудыми морями, За черноглавыми горами, За тридевять кровавых царств, За тьмою смертей и коварств Есть ледяные исполины, Есть изумрудные долины, Есть черный, как полуночь, лес, Простерший ветви до небес. И в том лесу живут Жар­Птицы, Сверкающие как криницы, Когда над ними свой брокат Расстелет пламенный закат. Живут бесскорбно и беспечно, Века, тысячелетья, вечно, Но обновляясь каждый век, Как беспокойный человек. В лесу таинственно дремучем Горит алтарь огнем горючим, Жар­Птица в пламени его Свое меняет естество. Как только потускнеют крылья И дух поникнет от бессилья, Она бросается в огонь, И пламенный на дыбы конь Подъемлется тогда над лесом К лилейных облаков завесам, И возрожденный Феникс вдруг Опишет над горами круг Пылающий, как ореолы Иконы цареградской школы, Затем за тридевять земель Летит в святую колыбель. Из чистого рождает чрева Тогда младенца Приснодева, И он Поэт, и он Пророк, – Таков Жар­Птицы странный рок.