Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

ЭТЮД

Лазурная, свежая линия. Печальная, черная пиния. Два белых за ней треугольника Уносят в безбрежность невольника, Влачащего цепи пудовые, Тоску и мечтанья суровые. Уносят в безбрежности синие, Но сам он, как черная пиния, Над бездной пылающей врос И впился зубами в утес.

СИНИЙ ЦВЕТОК

Синий цветик из могилы Вырастает кой­когда, Атом в нем ушедшей силы, Захороненной туда. Смотрит цветик этот синий Очарованно вокруг, Словно вырос он из скиний Монастырских тихо вдруг. Но понюхай синий венчик, Но взгляни в его зрачок, Он как Феникс, вечный птенчик, Он лазурный старичок.

В ЗНОЙ

Полудневным пышут жаром Плиты пыльной мостовой. Солнечным вокруг угаром Опален, полуживой, Томный, потом орошенный, Странник движется вдоль стен, И унылой песни сонной Тусклый слышится рефрен: Сколько верст еще осталось, Сколько пыльных до конца! Цель совсем близка казалась, Портик

Божьего крыльца... А теперь всё снова версты, Версты пыльные вокруг, Солнечный зрачок отверстый, Мыслей безызживный круг...

КЛУБЫ

Ты видел ли, как по вершинам Крадутся покрывала туч? На горном куполе старинном Сквозь них уже не блещет луч, Звезда сквозь них не проникает, Душой овладевает жуть... Но ты не бойся! Тут, кто знает, И твой уже намечен путь. Ведь эти в кружевах удальцы, Быть может, снежный хоровод Восставших. Ласковые пальцы Духовных это, может, вод. Ведь всё в твореньи Божьем вечно, Так почему ж душа твоя Не может здесь кружить беспечно До прекращенья бытия? Зачем ей к звездам? Рай повсюду: Ползти по ожерельям гор, Морскому поклоняться чуду, Для душ достаточный простор!

АНГЕЛЫ

Теперь никто не верит в птиц небесных, В крылатых Божьих вестников, никто! И даже дети в ангелов чудесных Поверить не хотят уж ни за что. А я, когда мечтательной был крошкой, Их видел часто, как насущный хлеб. Пойдешь, бывало, за дворовой кошкой В соседней рощи сумрачный Эреб, Послушаешь алмазных в чаще пташек И тихий шелест дремлющих листков, Насобираешь радужных букашек У серебро прядущих ручейков, Помолишься в часовенке старинной На черного, как Эфиоп, Христа И по тропе змеящейся, звериной, Идешь себе, идешь, – пока верста, Другая ляжет меж тобой и домом, Где мать твоя болезная лежит. Затем устанешь по лесным хоромам Бродить, как краснокожий следопыт. Тогда приляжешь на опушке леса У ручейка на сочную траву, – И над тобой лазурная завеса, И над тобой виденья наяву. Сперва глядишь, как будто с гор высоких В сияющее море под тобой, И облаков мониста одиноко Плывут, как парус в бездне голубой. Шуршанье крыл потом почуешь белых, – И ангелов сияющих чета Появится в лазури, снежнотелых, Как подле Матери святой Христа. Так ясно видишь их, что каждый волос Кудрей червонных можешь сосчитать, Как на поле колышущийся колос, И попросить их за больную мать. Нередко крыльями они касались Моих горящих от восторга вежд, Нередко мой простертый в небо палец Касался ослепительных одежд, Нередко постигал я даже пенье Их на Эдема чистом языке, Нередко жаркое прикосновенье Друзей небесных чуял на щеке! Потом исчезло всё, повязкой черной Перевязала Явь мои глаза, Познанья человеческого вздорный Открылся путь и злобная слеза… И только много, очень много позже Мне Ангела послал и наяву Отец Небесный на земное ложе, И с ним уже полжизни я живу. Бескрылый он, и смертный, и опальный, Как я, на проклятой Отцом земле. Но скоро край оставим мы печальный На радужном небытия крыле!

МОИ ДРУЗЬЯ

Немного у меня друзей на свете, Но все они крылатые зато, Все в Новом перечислены Завете, И не забыт Спасителем никто. Мои друзья – святые Херувимы, Архангелы, всё воинство небес: От первых дней они мне были зримы, Пока в дремучий я не скрылся лес. Мои друзья – клубящиеся тучи, Овец небесных тихие стада, Плывущий по лазури храм могучий, Скользящий сам не ведая куда. Мои друзья – подоблачные птицы, Орлы вершин и горлинки полей, Журавль, перекрыляющий границы, И серый под окошком воробей. Но больше всех люблю я в бездне синей Парящие в безбрежность паруса: Они мне в сердце расплавляют иней, Они мне обновляют чудеса, Они мне мысли устремляют к Богу И смысл какой­то жизни придают, – И снова ищешь для себя дорогу И для души изъязвленной приют. 1932

ТАНЕЦ

Я скорбящая монада, Ничего мне уж не надо! Слово вещее награда Мне на дне кровавом ада, Слово русское, простое, Всем понятное, живое, Голубое, золотое, В рубище самом святое. И когда оно струится, Райская я только птица, Золотая мира спица, Что юдоли не боится. И пока оно душисто И, как снежный саван, чисто, Жизнь моя еще лучиста, Как небесные мониста. И никто не может слово Обезглавить мне сурово. Слово – вещая сирена, Брызги радужные, пена, Слово – снежная морена, Ключ бессмертья, Гиппокрена. Кто словами лишь живет, Не испытывает гнет, Для того и эшафот – Вечности лазурный рот. Я скорбящая монада, Я словесная менада, Ничего мне уж не надо!

СКАЗКА О БАБУШКЕ И ВНУЧКЕ

В землю вросшая избушка Где­то есть в степи. В ней столетняя старушка С шавкой на цепи. Но милее шавки внучек, Маленький такой, Что овечек он от тучек Отличить порой Не умеет в чистом поле. Солнце ж и луну За попа в лучистой столе, Подойдя к окну, Принимает и, колени Преклоня, глядит, И боится всякой тени, Что к избе бежит. Словом, глупый был ребенок, Бабка не умней: Та уж от святых иконок Тысячи ночей Не отходит, хоть боится Маслица зажечь, Хищная в степи чтоб птица Не могла притечь. А в степи ее немало, Привалило, страсть, От великого до мала Пожирает пасть. Что за пасть? А кто запомнит Все их имена? Ведь народец в избах темный, Царь же Сатана Сто имеет всяких кличек, Сущность же одна! Крылышек же, как у птичек, Нет, чтоб из окна Улететь за сине море. Ну, вот и сидишь, Мыкаешь земное горе Меж сожженных крыш. Были красных,

белых шайки, Черный был Махно, Пулеметы и нагайки, Но уж так давно! Были немцы, австрияки, Грабили на всех Эти языках вояки, Так что плач и смех. Но теперь уж взятки гладки, Шавка что за суп? Ни одной нет в поле грядки, Вшивый же тулуп Дедушкин для генерала Унесли. Что взять? Некого погнать за рало, Черную печать Посадили на ворота... Знайте, мол: тут Смерть! Ни одна с тех пор уж рота Не глядит за жердь. Стало хорошо, спокойно, Словно всё опять Православно и пристойно, Как при букве ять. Но как жить? Живут же звери Вовсе без огня, На замке не держат двери, Не имеют пня. Летом бабушка и внучек Те же муравьи, И, не покладая ручек, В роще, меж травы Собирают, зарывают В чистом поле всё, Даже немцев ограбляют Спящих. Эх, житье! Но зато страна родная, Неба же никто Не испакостил, сжигая Русское Ничто. Но зато, как прежде, степи Безоглядны там, Страшные на теле цепи Не вредят мечтам. Внучек, внучек, оставайся Ты навек таким, По родным полям скитайся Маленьким таким. Ты ж, бабуся, не старейся, Хватит сотни лет, Да на русском солнце грейся, Лучшего ведь нет! Ты ж, избушка, не валися, Бури перестой, Чтоб отсюда началися Дни страны святой, Той страны, что кровью чистой Мы полили все, Силой распяты нечистой В дней своих красе.

У БАССЕЙНА

Зеленый, мутный глаз бассейна, Над ним мой черный силуэт. Вокруг стоят благоговейно, Незримо те, кого уж нет. Я чувствую, что мертвых души Со мною на воду глядят, Как будто от кровавой суши Спастись на мутном дне хотят. А там без мысли, без улыбки, Лениво шевеля хвостом, Кружатся золотые рыбки С бессмысленно раскрытым ртом. Глаза их только отражают, Как зеркало, юдольный мир, Они не жаждут и не знают, И жизнь их – безразличный пир.

АГАТОДЕМОН

Агатодемон я, Дух Моря Отныне, позабывший горе, Покрытый кружевом алмазным И зыбким жемчугом экстазным. Итак, свободен я совсем, И никакой не нужен шлем Мне для защиты от врагов. Ничьих не страшно мне шагов, Ничьих звериных голосов. Не нужен мне теперь засов, Ни шапка­невидимка, Ни Иудины ефимки. Я сам себе и царь и раб. И ни один уже мне краб, Ни спрут, ни жадные акулы, Ни человеческие скулы Не страшны. Я сильнее всех, Я голубой вселенной смех, Я серебро и киноварь, Я самый древний в мире царь. Я мантией своею землю Опоясал, я звездам внемлю, Сестрам своим, но я звучней Гармоний сфер, я всех слышней, Когда алмазные полки Моих коней идут на приступ, Когда пустынные пески Иль фьорда пасмурного выступ Я покрываю жемчугом. Я в измерении другом, Я вечно старый, вечно новый, Я ласковый, как мать, суровый, Как в Иосафате Бог­Судья, Я Альфа и Омега я. Смотри! Из­за плеча мне солнце Глянуло в синее оконце. Оно мой друг, оно мой брат, А я оранжевый брокат, Сверкающий миллионом свеч, Как исполинский Божий меч, Как серебристая фата, Как белых ангелов чета! Вдали камеи­острова, Росистая на них трава. Вблизи игривые дельфины Ныряют в синие кувшины, Вблизи чернеющий фрегат С коралловым крестовым лесом, Но он мне милый, младший брат, Хоть и не служит он принцессам Давно, хотя Руделей нет. Но всё ж я и теперь поэт, Хотя зыбучий и безбрежный, Бесформенный совсем и нежный, Как ожерелье перламутра, Как нега солнечного утра. Но вот я вдруг забушевал. Дыбится озлобленный вал, Не кони это уж, а горы. Куда ни обращаешь взоры, Всё исполинские гряды, Всё богатырские ряды, Седые всё бородачи. Булатные вокруг мечи, И грохот, шум, зубовный скрежет Такой, как будто Гитлер режет Ничем не винные народы, Как будто адские исподы Заклокотали из вулканов Для укрощенья океанов. А! Сколько пенистых сирен Поет средь голубых морен! А! Сколько дерзостных тритонов Повылезало из затонов! Всё яростней морские глотки Подводные ломают лодки И боевые крейсера: Что ни удар в кузов – дыра! Сильней, сильней вздымаю плечи, Мне надоели эти сечи: Риторики военной грохот Пусть поглотит мой синий хохот! Смотри! Полярный, вечный мрак. Поля необозримых льдин. Забытый корабельный прах. Живого только я один. Полярный свет луны милей, Природы строгий мавзолей. Кой­где меж льдинами вода, Казачья морда иногда Недоуменного моржа, Слоновой кости два ножа, Лениво пляшущий медведь, В зеленую глядящий медь Промоины, смешной пингвин, Да я один, совсем один. Как хорошо, что всё мертво, Как девственное естество, Как Хаос, вечный наш Отец. Как возвращенье наконец В него отрадно для души! Как звезды снега хороши! Я сам такая уж звезда, Замерзнувшая навсегда, Геометрический цветок, Словесных атомов моток, Исчезнувшее в вечность я, Лазурный символ бытия!

ПОЛДНЕВНЫЙ НОКТЮРН

Зеленый, мутный глаз бассейна. Ликующий весенний день. Деревья шепчут тиховейно. Один лишь я – ночная тень. Как синие в лазури стрелы, Касаток быстрых карусель. Вблизи, от солнца угорелый, Скворец налаживает трель. Но вот комок какой­то серый На перепонках из слюды, Из ближней где­либо пещеры, Слетел на серебро воды. Что это ты, ночная мышка, На солнечный явилась свет? Ослепнешь вовсе от излишка, Как, видишь, уж ослеп поэт. Но вот она вокруг бассейна Кружиться стала, как юла, Бессмысленно и бесколейно, Как будто век уж не пила. Потом, заметив черный, мрачный Мой на бассейне силуэт, Ко мне всё ближе, всё удачней Прицеливалась, как на свет. И вдруг упала мне на сердце, Как нежно любящая дочь: Она в полдневном, видно, скерцо Почувствовала, что там ночь. 1941