Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гейнцельман Анатолий Соломонович

НЕВОЛЬНИКИ 

Невольники мы все и эремиты, Другой судьбы не отыскать нигде. Земля, невольница своей орбиты, Бежит на солнца пламенной узде. Невольники моря и океаны, Бушующие по лицу земли, Налитые в гранитные стаканы, Хоть утопить в их власти корабли. Невольники полей и склонов горных Могучий дуб и крохотный цветок, И умирают все они покорно, Как кружевной, трехдневный мотылек. Невольники мы все и эремиты Среди задымленных острожных стен, И двери нам к безбрежности закрыты, Пока земной не прекратится тлен. 1938 

ПАН 

Лежу в траве, гляжу в лазури Небесной призрачный покров. В душе предчувствованье бури И слабое шуршанье слов. Вокруг колосья и букашки, Головки пестрые цветов, Чириканье

незримой пташки И песни жнущих мужиков. Стекло небесное на солнце, Как вышитое кимоно На стилизованном японце, Блестяще, змеями полно Таинственными, и волнует Опять несказанно оно: Безбрежное в нем сердце чует, Распахнутое тайн окно. Чем дольше смотришь, тем неясней Становится сплетенье дум, Тем ощущение прекрасней, Тем родственней зеленый шум Колосьев, цветиков, букашек, Тем незаметней диссонанс Меж щебетаньем резвых пташек И мной, уже вошедшим в транс Слияния с подножным миром... Еще мгновенье – нет меня С сомненья вечного вампиром, Нет мысли жертвенного пня. Я колос, пьяная цикада, Я раскаленный солнца луч, Я соловьиная рулада, Я кружево полдневных туч.

СЕСТРЫ 

Море звуков, звуки моря, Бездна горя, горе бездны! Все на свете бесполезны Противленья: с небом споря, Только обжигаешь крылья, Только падаешь всё ниже И с сознанием бессилья Убеждаешься, что ближе Пораженье, чем могло бы Быть оно без мятежа. Что в твоей бессильной злобе? Каждая в степи межа, Каждое движенье сошки Погребет таких, как ты! Стой же тихо у дорожки, Как безвестные цветы, Тихо грей на солнце кудри, Серебристые давно, Соблюдая принцип мудрый: Жизнь и смерть, не всё ль равно? Жизнь – начало только смерти, Смерть – начало только жизни, Каждый в центре душеверти Плачет на своей же тризне! 

ЗЕЛЕНЫЙ ЛУЧ 

Как страшно ночью просыпаться С закрытым наглухо окном И в полном мраке убеждаться, Что жизнь – непостижимый сон. Слышны шаги во мраке, стоны, Шуршание незримых крыл, Хоть знаешь: Божьих легионов Уже давно и след простыл. Лежишь, и камень стопудовый К постели прижимает грудь, И хлыст свистит в мозгу суровый, Усугубляя в сердце жуть. Скорее света! Хоть лампаду, Хоть крохотного светлячка, Хоть ноктилюку, чтоб, по аду Блуждая, видеть хоть слегка. Скорее солнца лучик алый, Последний самый пред концом, Побагровевший, запоздалый, Над моря бархатным ковром! Нет, лучше в полуночном страхе Прижаться к другу своему, Что рядом, как и ты на плахе, Склонившись к сердцу твоему, Застыл, как ангел твой хранитель, И спящих глаз его на миг Вообразить себе обитель, Где целый мир небесных книг Сокрыт в Скрижали Голубиной, Где тот зеленый луч сокрыт, Что мир исподний и вершинный Когда­нибудь соединит.

ТЕНИ 

Когда закрыты жалюзи, А море плещется вблизи, На кельи белом потолке, Как на поблекнувшей щеке, Веселый пляшет хоровод От серебристых этих вод. Игривые такие тени Там мечутся вокруг без лени, То вниз, то вверх, то впрямь, то вкось, Без ритма, этак на авось. И весело мне просыпаться И чем­нибудь себе казаться Под их беззвучный милый танец, И на лице моем румянец Зажжется от желанья жить. Увы! недолга эта прыть: На солнце облако найдет, И танец бликов вдруг пройдет, Пройдет бесследно, как у нас Проходит поколений час.

РУМЯНЕЦ

Напротив моего окошка Стоит багровая стена, Где черная, как уголь, кошка На ржавом желобе видна. Румянцем осени покрыта Та стенка уж недели три И капельками маргерита, Блистающими в час зари. Но лихорадочная краска Недолговечна на камнях, Она – стыдливая лишь маска И догорит уже на днях. То престарелых винограда Зубчатых листьев смертный жар, То похоронного парада Уже трагический пожар. Рубины, жаркие гранаты Покрыли сочный малахит: Как венецейские брокаты, Узор причудливый горит. Ковров пышней Шехерезады Едва ль касалася пята, Атласа радужней наяды Едва ль холодные уста. Как эти листья, и поэта Тысячегранная

душа, Вся пламя, вся потоки света, Что проливаются спеша. Порывы ветра и тумана Слепые, гнойные зрачки Гасят то пламя неустанно Волной безвыходной тоски.

УМИРАЮЩИЙ ЛЕБЕДЬ

Пой, душа, как лебедь белый, Умирающий в волнах, Побежденный, поседелый В никому не нужных снах. Кроме ритмов и мелодий Нет у странников земных Заповеданных угодий, И всему начало стих. Крылья белые по ветру, Словно парус, распусти, Жизнь, скорбящую Деметру, – Всех любя, – перекрести. Песнопеньем очищенья Воздух синий пронижи И в последние мгновенья Путь единый укажи, Чтобы лебеди другие Не умолкли за тобой, Чтобы странники нагие Выходили с Явью в бой, Чтоб Пославшего нас воля До последних в мире дней Не потухла, соизволя Мне вернуться в мир теней. 1935

СУМЕРЕЧНИЦА

Полночное у ней на крыльях небо, Четыре в нем потухшие луны, Меж ними лик страдальческого Феба, Распятого на переплет сосны. Свисает прядь волос на лоб высокий, И глаз закрыт, но капает с ресниц Кровавых слез еще ручей широкий По бархату воскрылий пышных ниц. Что означает странное виденье, Таинственный из сумрака прилет? Желанье ль разрешить мои сомненья? Иль весть о том, что смерть в засаде ждет? Прабабушки твоей ночная спинка Летала подле мертвого Христа И все, как светописная пластинка, Запечатлела, видно, неспроста! Да, неспроста вчера в мое окошко Ты постучалась и, у лампы сев, Мне показала, что моя дорожка Ведет над пропастью в открытый зев Небытия к уничтоженью мысли. Я знаю, что плохой я христьянин: Мы все теперь над бездною повисли, И чужд нам всем распятый Божий Сын! Но не заглох кремнистый путь к вершине, Как видишь, раз на крыльях у тебя Прочел я повесть о любимом сыне Всевышнего, в Аиде злом скорбя!

В ЗВЕЗДНУЮ НОЧЬ

Кто там серебряных булавок Рассыпал по небу лоток? Кто золотых послал козявок Метаться в бездне, как волчок? Кто звездную по своду крынку Разлил вселенной молока? Вопрос нелепый, но былинку Ли упрекать? Она, пока Живет, глядит и вопрошает О том, что над ее челом Так ослепительно сверкает За синим вечности стеклом. Какая ночь! Незримо волны У скал, незримых также, спят, Лишь низью жемчужною челны Лампары на море горят Да этих звезд неумолимых, Недостижимых легион. И жизнь вся для тяжкой схимы – Непостижимый только сон. Сон жуткий, непочатый, вечный, Напрасный так же для ума, Как этот Путь во мраке Млечный, Как Божьей мантии кайма. Но на горе, в каменоломне, Огонь мистический горит, Как будто бы Мадонны скромной Там изваяние стоит. Да около меня Мадонна Сидит живая искони И освещает неустанно Земные все мои пути. И обнимая тихо плечи Ее в полночной тишине, Я звездные постигнул речи В неизмеримой вышине.

НЕДОУМЕННЫЙ СТРАННИК

Я на земле недоуменный странник, Чужой всему, что мечется вокруг. Крылатый я Создателя посланник, Спустившийся в юдоль земную вдруг. Не знаю, по вине иль любопытству Попал я в этот низший из миров, Но, судя по чрезмерному бесстыдству Подчас ума и горделивых слов, Я был сюда низвергнут для изгнанья, Как некогда мятежный Люцифер. Но кончились уж годы испытанья, И я опять очистился для сфер. Всё человеческое чуждо стало Моей освободившейся душе, И тело бренное плестись устало В пыли дорог и в снежной пороше. Меня не тешат орхидеи духа, На райские похожие цветы, Сплетенья слов, что невесомей пуха, И к пропасти ведущие мосты. И даже мир меня теперь подножный, Ажурный, ювелирный, перестал Приковывать в юдоли бездорожной, Где столько я томился и страдал. Один брокат меня еще небесный Влечет к себе в необычайный край, Подвижный вечно, дымчато­чудесный, Как созданный Отцом запретный рай. Следя за облачных фантасмагорий Великим зодчеством, я хоть на миг Неисцелимое способен горе Понять скорее, чем из груды книг. Но скоро, скоро снова брызнет солнце В меня огнем и вовсе ослепит, И всё во мне, как в плавящейся бронзе, Вдруг золотом словесным закипит.