Столетняя война
Шрифт:
— Можешь ты мне сказать, о чем говорится в отрывках, написанных на древнееврейском? — спросил Томас. Слова брата Гермейна основательно его озадачили.
— Сказать тебе? Конечно могу, но это будет бесполезно. Ты знаешь, кто такой был Ахалиин? Тебе знаком Тиршаф? Конечно нет! То-то и оно. Поэтому не станем попусту тратить времени! Но я благодарю тебя за то, что ты принес мне эту книгу. — Он подвинул к себе клочок пергамента, взял перо и обмакнул его в чернильницу. — Если ты отнесешь это брату-казначею, он выдаст тебе вознаграждение. А сейчас мне нужно работать. — Он подписал записку и протянул ее Томасу.
Юноша потянулся за книгой.
— Я не могу оставить ее здесь, — сказал он.
— Не можешь оставить?
Раньше Томас думал о брате Гермейне как о друге, или, по крайней мере, он не считал его врагом, и даже грубые слова попечителя скрипториума о предательстве мессира Гийома не изменили этого мнения. Но когда старый монах сказал, что книга должна отправиться в Париж, к доминиканцам, юноша понял, что он на стороне тех самых прихвостней инквизиции, которые, в свою очередь, переманили к себе Ги Вексия. Понял Томас и то, что эти страшные люди стремятся завладеть Граалем с невероятной алчностью, которую он оценил в полной мере только сейчас, и им нужны он сам и эта книга. Похоже, что и брат Гермейн ему враг. Лучник испуганно потянулся за книгой, внезапно поняв, что его приход в аббатство был опасной ошибкой.
— Мне нужно уходить, — настойчиво сказал он.
Брат Гермейн попытался удержать книгу, и, хотя слабые ручонки старого переписчика манускриптов не могли соперничать с могучими мускулами молодого лучника, вцепился в нее так, что мягкая кожа обложки едва не порвалась.
— Куда ты пойдешь? — требовательно спросил монах, а потом попытался обмануть Томаса ложным обещанием: — Если ты оставишь ее, я сделаю копию и отошлю книгу тебе, когда закончу.
Томас собирался на север, в Дюнкерк, поэтому указал место, находящееся в противоположном направлении.
— Я отправляюсь в Ла-Рош-Дерьен, — солгал он.
— Но там же английский гарнизон! — Гермейн не оставлял попыток вырвать книгу, но вскрикнул, когда Томас шлепнул его по рукам, — Ты не можешь отдать это англичанам!
— Я отвезу ее в Ла-Рош-Дерьен, — повторил Томас, забрав наконец рукопись.
Он завернул ее в мягкую кожу, а когда приметил, что несколько монахов, помоложе и покрепче, соскочили со своих высоких табуретов, явно собираясь остановить его, наполовину вытащил из ножен меч. Вид стали охладил их пыл, и они лишь проводили уходящего сердитыми взглядами.
Привратник по-прежнему заходился в кашле. Увидев Томаса, он обессиленно прислонился к арке, из глаз его катились слезы.
— По крайней мере, это не проказа, — с трудом вымолвил страдалец, обращаясь к юноше. — Уж это-то я знаю точно. У моего брата была проказа, и он не кашлял. Правда, это слабое утешение.
— Когда будет день Святого Климента? — догадался спросить Томас.
— Послезавтра, и Господь явит большую милость, если я доживу до него.
На корабль Томас вернулся благополучно, но позднее, когда они с Робби стояли по промежность в холодной речной воде и запихивали плотный мох в щели между досками «Пятидесятницы», к причалу заявились одетые в красное с желтым стражники. Их начальник спросил Пьера Виллеруа, не видел ли тот англичанина в кольчуге и черном плаще.
— Вон он, — сказал Виллеруа, указав на Томаса, и расхохотался. — Шутка. Уж будьте спокойны, ребята, случись мне встретить англичанина, я буду мочиться ублюдку в глотку, пока тот не захлебнется.
— Лучше приведи его в замок, — сказал командир патруля и отправился опрашивать команды других судов.
Виллеруа выждал, пока солдаты отойдут за пределы слышимости, и пробасил:
— А за это, приятель, ты должен просмолить мне еще два ряда.
— Иисус Христос! — вырвалось у Томаса.
— Спору нет, плотничье ремесло он знал, — хмыкнул в ответ Виллеруа, прожевывая яблочный пирог Иветты. — Но был не только сыном плотника
Мессир Гийом удерживал свой манор от атакующих почти три месяца и не сомневался, что способен защищаться бесконечно долго, если граф Кутанс не подвезет в деревню еще пороха. Однако д'Эвек понимал, что его время в Нормандии вышло. Граф Кутанс был его сеньором и вассалом самого короля, и если сеньор объявлял человека изменником, а король поддерживал это обвинение, то у обвиняемого не было будущего, во всяком случае пока он не найдет себе другого сеньора, служащего другому монарху. Мессир Гийом писал королю, обращался к друзьям, имевшим влияние при дворе, но никакого ответа не получил. Осада продолжалась, и было ясно, что манор рано или поздно придется покинуть. Это печалило его, потому что Эвек был его домом. Сэр Гийом знал тут каждый дюйм выпасов, он знал, где найти сброшенные оленем рога, где в длинной траве прячутся молодые зайцы, а где, словно черти в омуте, таятся в речных заводях зубастые щуки. Однако человек, объявленный изменником, тем самым лишался своего дома, а потому в ночь накануне дня Святого Климента, когда на позиции осаждающих опустился сырой зимний мрак, он совершил побег.
Сэр Гийом никогда не сомневался, что сумеет убежать. Граф де Кутанс был недалеким, лишенным воображения человеком средних лет, чей военный опыт полностью сводился к службе под началом более могущественных сеньоров. Граф не любил риска, но был самолюбив, вспыльчив и особенно злился, когда не понимал сути происходящего. Что, надо заметить, случалось довольно часто. Он так и не понял, почему влиятельные люди из Парижа подталкивали его к осаде Эвека, но усмотрел в этом возможность обогатиться и потому пошел на поводу у подстрекателей, хотя и опасался своего воинственного вассала. Мессиру Гийому было под сорок, и половину своей жизни он провел в сражениях, причем воевал по большей части на свой страх и риск. В Нормандии д'Эвека прозвали рыцарем моря и суши. Некогда этот муж с суровым, благородным лицом и золотистыми волосами был красив, но встреча с Ги Вексием, графом де Астараком, стоила ему глаза и оставила на лице воина множество шрамов, придав его облику еще большую суровость. То был грозный, доблестный боец, но в глазах королей, герцогов и графов это мало чего стоило, а вот принадлежащие сэру Гийому земли вызывали искушение объявить его изменником.
В стенах его манора укрывались двенадцать мужчин, три женщины и восемь лошадей, а это значило, что всем лошадям, кроме одной, придется везти по два всадника. Ночью, когда дождь мягко окроплял полузатопленные поля Эвека, мессир Гийом приказал перебросить через брешь, где должен был находиться подъемный мост, дощатые мостки. Лошадей с завязанными глазами перевели одну за другой по этому шаткому переходу. Осаждающие, ежившиеся от холода и дождя, ничего не видели и не слышали, хотя у них и были выставлены специально на этот случай часовые.
Сняв повязки с глаз лошадей, беглецы сели верхом и поскакали на север. Их окликнули только раз: один не в меру бдительный часовой потребовал сказать, кто они такие.
— А кем мы, черт тебя побери, можем быть? — рявкнул в ответ мессир Гийом, и его свирепый голос убедил часового больше вопросов не задавать.
К рассвету беглецы уже добрались до Кана, а граф Кутанс так еще ни о чем и не догадывался. Лишь когда при утреннем свете один из часовых увидел перекинутые через ров доски, осаждающие поняли, что противника в замке нет. Тогда граф, которому и в голову не пришло снарядить погоню, принялся обыскивать манор. Он нашел там мебель, солому и кухонную утварь, но не обнаружил ничего даже отдаленно похожего на сокровища.