Столетняя война

Корнуэлл Бернард

— Паруса стоят денег, — заметил Виллеруа.

— Ты получишь новый парус, Пьер, — пообещал мессир Гийом.

— Спасибо. Но пока давайте помолимся о том, чтобы остатки этого смогли нас хоть куда-нибудь дотянуть, — кисло отозвался капитан.

На севере мрак прочертила последняя огненная стрела, и спасшаяся, хотя и почти лишившаяся паруса «Пятидесятница» осталась одна посреди бесконечной тьмы.

Рассвет застал их в тумане. Порывистый ветер трепал остатки паруса, пострадавшего так сильно, что, по словам Виллеруа и Иветты, ветру там и дуть-то было некуда, одни сплошные дыры. Тем не менее его все-таки подняли, и

«Пятидесятница» худо-бедно поплыла на юго-запад. Все на борту благодарили Господа за туман, ибо он укрывал их от пиратов, промышлявших в заливе между Нормандией и Бретанью. Виллеруа не знал точно, где они находились, хотя был вполне уверен в том, что нормандское побережье лежит к востоку и что все земли в этом направлении присягнули на верность графу Кутансу. Поэтому он держался на юго-западе, а Иветта, пристроившись на носу, зорко озирала море в поисках часто встречавшихся здесь рифов.

— В этих водах уйма острых камней, — пробурчал Виллеруа.

— Тогда зайди поглубже, — предложил мессир Гийом.

Здоровяк сплюнул за борт.

— А на глубине полно английских пиратов. Так и рыщут между островами.

По мере продвижения на юг ветер стихал и море успокаивалось. Было все еще холодно, но слякотный дождь прекратился, и туман начал редеть, расползаясь клочьями на солнечном свету. Томас присел рядом с Мордехаем на носу.

— У меня есть к тебе вопрос, — сказал он.

— Мой отец наказывал мне никогда не подниматься на борт корабля, — отозвался лекарь. Его продолговатое лицо было бледным, а борода, которую он обычно тщательно расчесывал, спуталась. Он дрожал, хотя и кутался в овчины, служившие ему вместо плаща. — Ты слышал, — продолжил лекарь, — что фламандские моряки верят, будто можно успокоить море, выбросив за борт еврея?

— Да ну? Правда?

— Так мне говорили, — сказал Мордехай, — и будь я на борту фламандского судна, я бы, наверное, предпочел утонуть сразу. Что это?

Томас развернул книгу, которую завещал ему отец.

— Хочу тебя спросить, — сказал он, решив сразу перейти к делу, — кто такой Ахалиин?

— Ахалиин? — повторил Мордехай и покачал головой. — Как ты думаешь, фламандцы возят евреев на борту своих кораблей на всякий случай? Такая мера предосторожности может показаться хоть и жестокой, но оправданной. Зачем погибать христианам, если может умереть еврей?

Томас открыл книгу на той странице, где ее читал вслух брат Гермейн, и передал ее лекарю:

— Вот, Ахалиин.

Мордехай прищурился, всматриваясь в текст.

— Внук Ахалиина, — перевел он, — и сын Тиршафа. Тут, конечно же, все дело в той истории с Ионой и китом.

— Что, Ахалиин связан с Ионой? — не понял Томас, тоже уставившийся на страницу с непонятной надписью.

— Нет, мой дорогой мальчик! — отозвался Мордехай. — Я о суеверии, касающемся евреев и штормов: оно порождено тем, что невежды превратно толкуют историю про Иону. — Он снова посмотрел на страницу. — Так ты, значит, сын Тиршафа?

— Я незаконнорожденный сын священника, — сказал Томас.

— И это написал твой отец?

— Да.

— Для тебя?

Юноша кивнул.

— Думаю, да.

— Значит, ты сын Тиршафа и внук Ахалиина, — промолвил Мордехай и улыбнулся. — А! Ну конечно! Неемия! Похоже, память у меня не лучше, чем у бедного Скита, а? Представь, я забыл, что Ахалиин — отец Неемии.

Томас так ничего и не

понял.

— Отец Неемии?

— И он, конечно, был тиршафом, это само собой. Удивительное дело: мы, евреи, помогаем добиться процветания то одному государству, то другому, но потом от нас устают и начинают вешать на нас всех собак. Чтобы ни случилось, во всем, заметь, обвиняют евреев. Нас подвергают гонениям, всячески обижают, но проходит время, и наши умы и деньги снова становятся нужными. Да... к чему это я? Ах да, тиршаф. Так вот, Томас, тиршаф — это не имя, а титул, так называли правителя Иудеи при персах. Неемия как раз и был таким правителем, не царем, но наместником, правившим от имени Артаксеркса.

Эрудиция Мордехая впечатляла, но едва ли проясняла ситуацию. Зачем было отцу Ральфу отождествлять себя с Неемией, если этот правитель, какой бы титул он ни носил, жил за сотни лет до Христа, еще до того, как появился Грааль? Единственное, чем мог объяснить Томас такую странность, так это манией или бредом. В конце концов, отец его был безумен.

Мордехай продолжал перелистывать пергаментные страницы и поморщился, когда одна хрустнула.

— Как же люди жаждут чудес, — промолвил он, ткнув в пергамент пальцем, заляпанным всяческими целебными снадобьями, которые он смешивал и разминал.

— "Золотая чаша в руке Господа, напоившая допьяна всю землю", а? Что вообще это может значить?

— Мой отец говорит о Граале, — сказал Томас.

— Я понял, — промолвил Мордехай с легкой укоризной, — но эти слова были написаны не о Граале. Они относятся к Вавилону. Часть плача Иеремии.

Он перевернул еще страницу.

— Люди любят тайны. На самом деле они не желают никаких объяснений, ибо объяснение чаще всего означает расставание с надеждой. Бывало, что меня призывали к постели умирающего, но ничего уже нельзя было сделать. Потом призывали священника, он приходил, и все молились о чуде исцеления. Которого не случалось, никогда не случалось. Человек умирал, и кого, ты думаешь, в этом винили? Меня.

Не Бога, который от него отвернулся, не священника, чьи молитвы не помогли, а старого еврея!

Он выпустил книгу из рук, и она упала ему на колени. Легкий ветерок шевелил страницы.

— Здесь лишь истории о Граале и выдержки из старинных рукописей, имеющих к нему отношение. Можно сказать, что это книга размышлений. — Еврей нахмурился. — Твой отец и правда верил в существование Грааля?

Томас собрался было ответить, что в этом нет никаких сомнений, но замешкался, обратившись к воспоминаниям. Большую часть времени его отец отличался сдержанностью и ироничным умом, но, бывало, впадал в буйство, громко кричал, воображал себя, на манер Иакова, богоборцем и тщился разгадать глубинный смысл святых таинств.

— Думаю, — осторожно сказал Томас, — в Грааль он все-таки верил.

— Конечно верил, — вдруг подхватил Мордехай, — как глупо с моей стороны! Конечно, твой отец верил в Грааль, ибо считал, что обладает им!

— Правда? — удивился юноша. Он понимал все меньше и меньше.

— Неемия был не просто тиршафом Иудеи, — пояснил лекарь, — но и царским виночерпием, хранителем чаши Артаксеркса. Он говорит об этом в начале своих писаний: «Я был хранителем чаши царя». Вот, — Он указал строчку рукописи на древнееврейском. — «Я был хранителем чаши царя». Это слова твоего отца, Томас, взятые из рассказа Неемии.