Столетняя война
Шрифт:
Томас посмотрел на аббата, который спокойно выдержал его изучающий взгляд. Аббат чем-то напомнил Томасу его отца, но без отцовского безумия. Его старое, морщинистое лицо светилось святостью и мудростью, и в нем чувствовалась большая внутренняя сила. Он понравился Томасу, очень понравился.
Лучник отвел взгляд и, объясняя свое отлучение, вполголоса пробормотал:
– Я защищал Женевьеву.
– Нищенствующую?
– Никакая она не нищенствующая, – возразил Томас.
– Я и сам удивился, когда услышал, – сказал Планшар, – ибо очень сомневаюсь, чтобы в наших краях завелись какие-либо нищенствующие. Эта ересь распространена на севере. Как их там называют? Братья Свободного Духа. И во что они верят? Что все проистекает от Бога и потому всё есть Благо. Весьма соблазнительная идея, не так ли? Если не считать того, что под словом «всё» они именно всё и понимают. Абсолютно всё! Любой грех, любое деяние. Хоть кражу, хоть что угодно.
– Женевьева не нищенствующая, – твердо повторил Томас, хотя в душе вовсе не был в этом так уж уверен.
– Я верю, что она еретичка, – мягко сказал Планшар, – но кто из нас в этом не грешен? Однако вдобавок, – теперь его голос зазвучал строго, – она еще и убийца.
– А кто из нас в этом не грешен? – отозвался эхом Томас.
Планшар поморщился.
– Она убила отца Рубера.
– Который пытал ее, – указал Томас, после чего закатал рукав и показал аббату руку, покрытую рубцами от ожогов. – Я тоже убил своего мучителя, и он тоже был доминиканцем.
Аббат поднял глаза к небу, которое начинало затягиваться тучами. Признание Томаса в убийстве, похоже, не особенно его смутило, а следующие его слова показывали, что он совсем не обратил на это внимания.
– На днях, – молвил клирик, – мне вспомнился один из псалмов Давида: «Dominus reget me et nihil mihi deerit…»
– «In loco pascude ibi conlocavit» [37] , – подхватил Томас.
– Теперь понятно, почему они приняли тебя за монаха, – сказал Планшар с веселой улыбкой. – Но идея псалма в том, что мы суть овцы, а Господь есть наш пастырь, не так ли? Иначе зачем бы он помещал нас на пастбище и защищал посохом? Но чего я так до конца и не понял, так это почему пастух, когда с паствой его приключается хворь, винит не себя, но овец?
37
«Господь Пастырь мой! я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях…» (Псалом 22).
– Господь возлагает вину на нас?
– Я не могу отвечать за Бога, только за церковь, – сказал Планшар. – Как сказал Христос? «Ego sum pastor bonus pastor animam suam dat pro ovibus».
Воздавая должное познаниям Томаса, он не стал переводить ему эти слова, означавшие: «Аз есмь пастырь добрый, а пастырь добрый душу свою полагает за овцы своя».
– Церковь же, – продолжил аббат, – продолжает пастырское служение Иисуса; по крайней мере, в этом должна быть ее задача, но отчего-то иные пастыри, как это ни прискорбно, заняты тем, что освобождаются от ненужных овец.
– А ты – нет?
– Я – нет, – твердо заявил Планшар, – но пусть моя слабость не вводит тебя в заблуждение. Не думай, будто я одобряю тебя. Я не одобряю тебя, Томас, и я не одобряю твою женщину, но так же я не могу одобрить и такую церковь, которая мучениями хочет заставить грешный мир полюбить Бога. Зло порождает зло, плевелы зла распространяются быстро, добрые же дела – это нежные ростки и требуют заботливого ухода.
Аббат задумался, затем снова с улыбкой обратился к Томасу:
– Мой долг, кажется, очевиден, не так ли? Я должен передать вас обоих епископу Бера, дабы его костер свершил Господню справедливость.
– А ты, – с горечью сказал Томас, – человек, который исполняет свой долг.
– Я человек, который старается с Божьей помощью творить благо. Пытается быть таким, какими хочет видеть нас Христос. Долг порой навязывается нам кем-то другим, и прежде, чем принять его к исполнению, надлежит подумать, послужит ли это ко благу. Я не одобряю многих твоих деяний, не одобряю вас обоих, но решительно не понимаю, какое благо может проистечь из сожжения вас на костре. Поэтому я исполню долг так, как велит моя совесть, а она не велит мне посылать вас на епископский костер. Кроме того, – аббат снова улыбнулся, – сжечь вас означало бы пустить насмарку все старания брата Климента. Он говорит, что хочет призвать из деревни костоправа, чтобы привести в порядок ребра твоей подруги. Хотя предупредил, что залечивать ребра очень трудно.
– Брат Климент говорил с тобой? – удивился Томас.
– Ну что ты! Бедный брат Климент совсем не может говорить! Он раньше был галерным рабом. Магометане захватили его в плен во время набега не то на Ливорно, не то на Сицилию. Они вырвали ему язык; надо думать, за то, что он их оскорблял, а потом отрезали ему кое-что еще, поэтому-то, наверное, он и пошел в монахи, когда его вызволили из рабства венецианцы. Теперь он занимается нашей пасекой, ухаживает за прокаженными. А как мы с ним разговариваем? По-разному. Ну, он показывает пальцем, объясняется жестами, рисует на песке. Короче говоря, не так, так эдак мы с ним друг друга понимаем.
– И что же ты сделаешь с нами? – спросил Томас.
– Я? С вами? Да ничего! Просто помолюсь за вас и попрощаюсь, когда вы будете уходить. Но мне хотелось бы знать: почему ты здесь оказался?
– Да потому, – с горечью ответил Томас, – что после моего отлучения мои товарищи не захотели со мной знаться.
– Я хотел спросить, зачем вообще ты приехал в Гасконь, – терпеливо объяснил Планшар.
– Меня послал граф Нортгемптон.
– Понятно, – сказал Планшар, судя по тону, понявший, что Томас уклоняется от ответа. – А у графа были на то свои причины, не так ли?
Томас промолчал. Он увидел во дворе Филена и поднял руку в знак приветствия; коредор улыбнулся в ответ, улыбка эта говорила о том, что его сын, как и Женевьева, раненный стрелой, идет на поправку.
Планшар продолжал настойчиво спрашивать:
– У графа были на то причины, Томас?
– Кастийон-д'Арбизон раньше принадлежал ему. Он решил вернуть свое владение.
– Городок принадлежал ему очень недолго, и мне трудно поверить, что графу так мало земли, что ему потребовалось посылать людей и захватывать захолустный городишко в Гаскони, – язвительно заметил Планшар. – Тем паче после того, как в Кале подписали перемирие. Нет уж, если он послал тебя сюда, невзирая на перемирие, на то должна была быть особая причина. Разве не так?
Аббат умолк. Томас тоже молчал, и его упрямство вызвало у клирика улыбку.
– Ты не помнишь, что говорится дальше в псалме, который начинается «Dominus reget me»?
– Кое-что помню, – неопределенно сказал Томас.
– Тогда, может быть, ты знаешь слова псалма «Calix meus inebrians»?
– Чаша моя преисполнена, – произнес Томас. – Она опьяняет меня, – уточнил он.
– Видишь ли, Томас, сегодня утром я взглянул на твой лук. Просто так, из праздного любопытства. Мне много доводилось слышать об английских боевых луках, но я давно уже их не видел. Так вот, у твоего лука есть особенность, которую вряд ли встретишь у другого. Серебряная пластинка. Да не простая, а с гербом Вексиев.