Столетняя война
Шрифт:
На следующий день, когда беглецы, державшиеся на взгорье, подальше от долин и дорог, взобрались на очередной холм, издалека донесся какой-то грохот. Сперва он принял этот звук за удар грома, однако звук был странный – одиночный хлопок без раскатов, да и грозовой тучи на западе не было видно. Но когда громыхнуло во второй, а в полдень и в третий раз, Томас понял, что это пушка. Ему уже доводилось видеть пушки, но в целом они еще оставались редкостью, и он забеспокоился за своих друзей в замке. Хотя кто знает, друзья ли они теперь.
Он прибавил шагу, двигаясь теперь на север, к Кастийон-д'Арбизону, но всякий раз, когда они приближались к открытой долине или к другому месту, где всадники могли устроить засаду, приходилось проявлять крайнюю осторожность. В тот вечер он подстрелил косулю, но и ему и его спутникам пришлось ограничиться кусочком сырой печенки, потому что развести костер они побоялись. В сумерках, когда Томас нес в лагерь косулю, он увидел на северо-западе облако дыма и понял, что дым этот пороховой, след пушечного выстрела. Раз так, они находились почти у цели, что требовало особой бдительности. Полночи Томас нес караул сам, а потом разбудил себе на смену Филена.
Утром шел дождь. Коредоры промокли, замерзли, проголодались, и Томас попытался приободрить их тем, что тепло и еда уже недалеко. Правда, враг тоже находился поблизости, так что идти приходилось с оглядкой. Боясь, как бы тетива не размокла и не ослабла, он не решался оставлять лук натянутым, а без стрелы на тетиве чувствовал себя словно голым. Пушка, стрелявшая каждые три или четыре часа, громыхала все громче, а сразу после полудня лучник услышал последовавший за выстрелом удар снаряда о камень. Однако потом, когда дождь наконец перестал, он поднялся на возвышенность и с огромным облегчением увидел, что на высоком флагштоке главной башни, пусть промокший и потускневший, по-прежнему висит флаг графа Нортгемптона. Безопасности ему это, конечно, не гарантировало, но позволяло надеяться на поддержку английского гарнизона.
Теперь они подошли уже близко, а это грозило опасностью. Хотя дождь прекратился, почва под ногами была скользкой, и, спускаясь по крутому лесистому склону к огибавшей подножие замка реке, Томас дважды упал. Он думал проникнуть в замок знакомым путем, перебравшись через мельничную запруду, но, добравшись до подножия склона, где деревья подступали к пруду, он увидел, что его опасения, увы, оправдались. Враги уже поджидали его, ибо на пороге мельницы стоял арбалетчик. Человек в кольчуге стоял на крыльце под соломенным навесом, укрывшись под ним от лучников на крепостных стенах, хотя когда Томас поднял глаза на холм, то никаких лучников там не увидел. В городе наверняка находились арбалетчики, готовые стрелять в каждого, кто окажется на виду.
– Убей его!
Женевьева, пригнувшаяся рядом с Томасом, тоже разглядела одинокого стрелка на том берегу.
– Убить? И предупредить остальных?
– Каких остальных?
– Он там не один, – сказал Томас.
Он рассудил, что мельник с домочадцами, должно быть, ушли от греха подальше, поскольку желоб был опущен и колесо не вращалось, однако осаждающие не доверили бы охрану пути через запруду всего лишь одному человеку.
Скорее всего, там находилось не меньше дюжины людей. Первого он мог застрелить без труда, но тогда остальные принялись бы стрелять из дверей и обоих окон, выходивших на реку, отрезав ему путь через запруду. Долгое время он пребывал в молчаливом раздумье, а потом вернулся к Филену и коредорам, прятавшимся выше по склону.
– Мне нужны кремень и кресало, – сказал он Филену.
Коредоры вели кочевую жизнь, разводить костры им приходилось каждую ночь, так что огниво нашлось сразу у нескольких женщин, а у одной имелся даже кожаный мешочек, наполненный трухой из сушеного гриба-дождевика. Поблагодарив ее и пообещав за драгоценный порошок достойную награду, Томас пошел вниз по течению, пока не скрылся из поля зрения часового, стоявшего под мельничным козырьком. Там они с Женевьевой принялись собирать щепу, кору и свежие опавшие листья каштанов. Нужна была бечевка, и Женевьева выдернула нить из надетой под кольчугу рубашки. Томас разложил растопку на плоском камне, посыпал ее порошком и дал Женевьеве кремень и кресало.
– Подожди зажигать, – сказал он ей, опасаясь, что дымок, поднявшийся над облетевшими деревьями, насторожит людей по ту сторону реки.
Плотные полоски коры Томас обернул вокруг широкого наконечника стрелы. На это ушло время, но зато в результате головка стрелы превратилась в плотную связку щепы и коры, которую он обмотал большими листьями. Огненная стрела должна хорошо гореть, и листья должны были защитить пламя, чтобы оно не погасло в полете. Он смочил листья в лужице, поместил их поверх сухих прутиков, обвязал ниткой, потряс стрелу и, убедившись, что все закреплено надежно, велел Женевьеве зажигать.
Она ударила кресалом по кремню, и порошок из трухлявого дождевика мгновенно вспыхнул ярким пламенем. Томас, дав огню разгореться, поднес к нему стрелу и поджег ее. Пока он крался вниз по склону, туда, откуда мог видеть крытую соломой кровлю мельницы, ясеневое древко потемнело.
Он взялся за тетиву. Пламя обожгло левую руку, так что натянуть тетиву полностью возможности не было, но для близкого выстрела этого и не требовалось. Надеясь, что никто не смотрит из окон мельницы в его сторону, он пробормотал адресованную святому Себастьяну молитву о том, чтобы стрела полетела как надо, и выстрелил. Зажигательная стрела, оставляя легкий дымный след, описала дугу над рекой и вонзилась как раз в середину соломенной крыши. Наверное, этот звук, пусть и не очень громкий, обратил бы на себя внимание людей внутри мельницы, но одновременно с ним в городе выстрелила пушка, заглушив все прочие шумы.
Томас затоптал маленький костерок Женевьевы, вернулся с ней вверх по течению и сделал знак Филену и людям с арбалетами ползти вниз к опушке леса. Здесь он затаился и стал ждать.
Кровля мельницы была влажной. До этого долго шел сильный дождь, и покрытая мхом солома потемнела от сырости. Томас увидел, как над тем местом, где стрела зарылась в грязную крышу, поднялась струйка дыма, но язычки пламени не показывались. Арбалетчик по-прежнему стоял позевывая в дверном проеме. Набухшая от дождя река переливалась через запруду плотным пенисто-зеленым потоком, который будет сильно толкать бегущих. Томас бросил взгляд назад, на крышу мельницы, и ему показалось, что дымок слабеет. Если так, придется начинать все сначала и, может быть, повторять до тех пор, пока огонь не займется. Он уже подумывал о том, чтобы пойти с Женевьевой обратно вниз по течению и поискать новую растопку, но тут неожиданно дым появился снова. Он быстро густел, раздуваясь, как маленькая дождевая туча, потом на кровле показалось пламя, и Томасу даже пришлось шикнуть на радостно зашумевших. Огонь распространялся с молниеносной быстротой. Должно быть, зажигательная головка стрелы, пробив темную сырую солому, проникла в более сухой нижний слой, и теперь сквозь покрытую мхом крышу пробивались языки пламени. В считаные секунды заполыхала уже половина крыши, и Томас понял, что этот пожар уже не потушить. Огонь перекинется на стропила, крыша рухнет, и все, что есть в мельнице деревянного, будет гореть до тех пор, пока от мельницы не останутся лишь закопченные каменные стены.
И тут из двери высыпали люди.
– Пора! – сказал Томас, и стрела с широким наконечником, перелетев реку, отбросила выскочившего было из мельницы человека назад.
Защелкали арбалеты коредоров. Стрелы ударялись о камень, одна попала человеку в ногу. Вторая и третья стрелы Томаса еще летели, когда снова выстрелили арбалеты. Одному из людей с мельницы удалось зашмыгнуть за горящую постройку. Он наверняка собирался предупредить остальных осаждающих, и Томас понимал, что времени в обрез. Из мельницы выбежали еще люди, и Томас выстрелил снова. На сей раз его стрела угодила в шею женщине, но жалеть об этом ему было некогда: он натянул лук и выстрелил снова. Потом дверной проем опустел, и Томас, забрав с берега одного из своих арбалетчиков, велел остальным, если на пороге появится еще кто-нибудь, немедленно стрелять.