Столетняя война
Шрифт:
— Роберт! — донесся голос со стороны укрытия.
— Это Том! — оживился Роберт Перрил, узнав голос брата, и уже набрал в грудь воздуху, чтобы ответить, однако Хук закрыл ему рот ладонью, рявкнув:
— Помалкивай!
Арбалетная стрела, влетев в траншею, ударилась о кольчугу Хука и отлетела прочь. Другая угодила в кремневую породу, посыпались искры.
— И что теперь? — спросил Хук, отнимая ладонь от рта Перрила.
— То есть как?
— Я тебя спасу, а ты будешь меня выслеживать, чтобы убить?
— Нет! — запротестовал Перрил. — Вытащи меня, Ник! Я даже двинуться не могу!
— Что теперь? — повторил Ник.
Арбалетные стрелы стучали по бревенчатому укрытию, как частый град по деревянной крыше.
— Я не буду тебя убивать! — пообещал Перрил.
— Что теперь?
— Вытащи меня, Ник, пожалуйста! — не отставал Перрил.
— Я говорю не с тобой. Что мне делать?
— А как ты думаешь? — Знакомый резкий голос святого Криспина прозвучал издевательски.
— Это убийство! — заметил Хук.
— Я не стану тебя убивать! — повторил Перрил.
— Неужели мы спасали девушку для того, чтобы теперь ее изнасиловали? — спросил святой Криспиниан.
— Вытащи меня из этого дерьма! — взмолился Перрил. — Пожалуйста!
Хук дотянулся до арбалетной стрелы, упавшей ближе всех — в локоть длиной, в два пальца толщиной, с жесткими кожаными лопастями вместо оперения. Наконечник, хоть и тронутый ржавчиной, оставался острым.
Убить Перрила оказалось легче легкого. Стукнув его по голове и не дожидаясь, пока тот отойдет от удара, Хук вогнал ему стрелу прямо в глаз. Стрела пошла легко, чуть задев кость у глазницы. Хук давил на толстое древко до тех пор, пока ржавое острие, пройдя сквозь мозг, не уперлось изнутри в заднюю стенку черепа. Судороги, хрип, дрожь продолжались недолго — смерть не заставила себя ждать.
— Роберт! — крикнул Том Перрил со стороны укрытия.
Тяжелый снаряд стрелометной машины ударил в каменную печь, торчащую среди обгорелых остатков какого-то дома, и, отскочив, перелетел далеко за английские траншеи. Хук вытер о рубаху убитого правую руку, вымазанную сочившейся из глаза Перрила слизью, и выбрался из-под засыпавшей его земли. Близилась ночь, из-за орудийного дыма сумерки казались гуще. Хук, переступив через Перрила, побрел на затекших ногах к укрытию. Вокруг сыпались арбалетные стрелы, но Хука шатало так, что целиться в него было невозможно, поэтому до укрытия он добрался невредимым и, пройдя вдоль стены, опустился наконец в защищенную траншею. Увидев в отблесках светильников его лицо, покрытое коркой грязи, солдаты замолчали.
— Сколько еще выжило? — спросил кто-то из латников.
— Не знаю, — выдавил из себя Хук.
— Держи. — Какой-то священник сунул ему в руки кружку пива, и Хук жадно к ней припал: он и не подозревал, как хотелось пить.
— Где мой брат? — спросил сидевший здесь же Томас Перрил.
— Убило арбалетной стрелой, — коротко ответил Хук, взглянув в его длинное лицо, и безжалостно добавил: — Прямо в глаз.
Перрил застыл, не сводя с него взгляда, но тут сквозь кучку солдат протиснулся сэр Джон Корнуолл.
— Хук!
— Жив, сэр Джон.
— По тебе не скажешь. Пойдем. — Командующий, подхватив Хука под руку, повел его к лагерю. — Что там стряслось?
— Французы нагрянули сверху. Я шел к выходу, обвалилась крыша.
— Обвалилась над тобой?
— Да, сэр Джон.
— Тебя явно кто-то любит, Хук.
— Святой Криспиниан, — кивнул лучник и в тот же миг увидел в свете костра Мелисанду, которая бросилась к нему с объятиями.
А потом, в темноте, ему снились кошмары.
На следующее утро люди сэра Джона стали умирать. Болезнь, обращающая кишки в грязное вместилище мутной жижи, первыми унесла двоих стрелков и латника. Умерла Алиса Годвайн. От того же недуга мучились еще дюжина латников и десятка два стрелков. Чума уничтожала армию, над лагерем стоял запах дерьма, а французы каждую ночь возводили стены все выше. На рассвете англичане из последних сил тянулись к орудийным окопам и траншеям, где их все так же одолевали рвота и понос.
Отец Кристофер тоже заболел. Мелисанда нашла его в палатке бледного и дрожащего. Он лежал в собственных нечистотах и от слабости не мог двинуться.
— Я ел орехи, — выговорил он.
— Орехи?
— Les noix, — повторил он по-французски голосом, скорее звучавшим как слабый стон. — Я не знал.
— Не знал чего?
— Лекари потом сказали, что орехи и капусту есть нельзя. Когда вокруг болезнь. Я ел орехи.
Мелисанда его вымыла.
— Я только сильнее заболею, — жалобно простонал священник, не в силах ей помешать.
Девушка принесла ему одеяло, хотя днем, когда жара делалась невыносимой, он все равно его сбрасывал. Низина вокруг Гарфлёра все еще оставалась затопленной, над водой стояло знойное марево, воздух казался густым и тягучим, как пар. Английские пушки не смолкали, хотя выстрелы стали реже: пушкарей-голландцев тоже одолевал недуг, который не обошел никого — ни королевскую челядь, ни высокородных лордов. Над английским лагерем реяли темные крылья ангелов смерти.
Мелисанда вываривала ежевику с ячменными зернами, выпрошенными у поваров сэра Джона, добавляла мед и с ложечки кормила отваром отца Кристофера.
— Я умру, — слабо протестовал он.
— Не умрете, — убежденно возражала девушка.
Отца Кристофера навестил личный лекарь его величества, мастер Колнет — серьезный и бледный молодой человек, который, понюхав его выделения, не огласил никакого вердикта, лишь споро вскрыл вены на руке и обильно пустил кровь.
— Заботы девушки вам не повредят, — объявил он.
— Благослови ее Господь, — еле слышно прошептал священник.
— Король прислал вам вина.
— Передайте мою благодарность его величеству.
— Отличное вино, — заметил Колнет, привычно перевязывая надрезанную руку, — хотя епископу не помогло.
— Бангор умер?
— Не Бангор, Норидж. Вчера.
— Боже милостивый, — простонал отец Кристофер.
— Я тоже пускал ему кровь, — добавил лекарь. — Думал, он выживет, однако Бог судил иначе. Я вернусь завтра.
Тело епископа Нориджа расчленили и выварили в огромном котле, чтобы отделить плоть от костей. Затем густую дымящуюся жидкость слили, а кости обернули льняной тканью и прибили гвоздями к дну гроба, который отвезли на берег. Оттуда епископа отправят в Англию, чтобы похоронить в той самой епархии, которой он так старательно избегал при жизни. Остальных умерших опускали в ямы, вырытые на возвышенностях, где вода не заливала могилы. Однако людей умирало все больше, и со временем трупы стали свозить на берег и сбрасывать в мелкие заводи — на откуп диким псам, чайкам и вечности. Лагерь полнился запахом мертвечины, едкой вонью испражнений и дымным чадом пожарищ.