Столпы Земли
Шрифт:
— Да.
Они опустились подле тела матери. Монах рукавом рясы вытер кровь на ее лице. Филип пробормотал:
— А Франциск?
— Наверное, и ему следует нам помочь, — сказал аббат.
— Франциск, — обратился Филип к своему братишке, — закрой маме глаза, как я закрыл папе, чтобы она могла спать.
— Разве они спят? — удивленно пролепетал Франциск.
— Нет, но как будто спят, — с серьезным видом объяснил Филип, — поэтому ее глаза должны быть закрытыми.
— Тогда ладно, — согласился Франциск и, без колебаний вытянув пухленькую ручку, осторожно прикрыл мамины глаза.
После этого аббат подхватил детей на руки и, даже не взглянув на все еще неподвижно стоявших англичан, вышел из дома и зашагал вверх по поросшему травой склону холма к святым стенам монастыря.
В монастырской кухне он их накормил, а затем, чтобы не оставлять без дела наедине со своими мыслями, велел помогать повару готовить монашеский ужин. На следующий день аббат отвел детей попрощаться с их покойными родителями, которых уже омыли и обрядили, прикрыв, где это было возможно, страшные раны, и которые теперь лежали рядом в гробах под сводами церковного нефа. Там же лежали еще несколько жителей деревни, ибо не всем удалось вовремя спрятаться за монастырскими стенами от вражеской армии. Аббат Питер взял мальчиков на похороны и заставил их смотреть, как оба гроба с их родителями опустили в одну могилу. Филип зарыдал. Глядя на него, разревелся и Франциск. Кто-то цыкнул на них, но аббат Питер сказал:
— Пусть поплачут.
И только после того, как они осознали, что родители ушли из жизни и их уже не воротишь, можно было подумать о будущем.
Среди родственников бедных сирот не осталось ни одной уцелевшей семьи, в которой не был бы убит хоть кто-то из ее членов, так что заняться детьми было некому. Поэтому оставалось только два пути: либо отдать или даже продать их кому-нибудь и обречь на рабское существование, пока они не вырастут и не смогут убежать, либо направить их по пути служения Госпожу Богу.
Было известно немало случаев, когда мальчики поступали в монастырь. Обычно это происходило в возрасте одиннадцати лет, иногда и раньше, но не младше пяти лет, ибо монахи не могли справляться с малышами. Эти мальчики, как правило, были или сиротами, или потерявшими одного из родителей, или детьми из семей, в которых было слишком много сыновей. Существовало правило, что семья, отдававшая своего ребенка в монахи, обязана была преподнести монастырю какой-нибудь существенный дар: хозяйство, церковь или даже целую деревню. В случаях же крайней нищеты обходились и без подношений. Однако отец Филипа оставил после смерти скромное хозяйство, так что нельзя было сказать, что мальчиков брали из простого сострадания. Аббат Питер предложил, чтобы монастырь взял под свое попечительство и детей, и хозяйство, на что оставшиеся в живых родственники с готовностью согласились, и формально сделка состоялась.
Много горя видел аббат на своем веку, но даже он не мог предвидеть, сколько хлопот доставит ему Филип. Год спустя, когда потрясение, казалось бы, должно было уже пройти и оба мальчика начали привыкать к монастырской жизни, Филипа охватило какое-то неукротимое бешенство. Условия жизни в монашеской общине были отнюдь не такими плохими, чтобы послужить причиной его озлобленности: дети были сыты и одеты, зимой спали в тепле и даже не были обделены некоторой любовью и заботой, а строгая дисциплина и утомительные церковные обряды всего лишь способствовали поддержанию порядка и стабильности, но Филип вел себя так, словно его несправедливо лишили свободы. Он не слушался приказаний, при каждом удобном случае проявлял неуважение к монастырским служащим, воровал еду, отвязывал лошадей, издевался над дряхлыми стариками и оскорблял старших. Но в своих проступках он не доходил до богохульства, и потому аббат Питер прощал ему. И в конце концов он одумался. Однажды под Рождество, оглянувшись на прошедшие двенадцать месяцев, Филип с удивлением обнаружил, что за все свои выходки он так ни разу и не был наказан.
Трудно сказать, что послужило причиной его становления на путь истинный. Возможно, помог появившийся у него интерес к занятиям. Его просто очаровала стройность теории музыки, и даже в том, как спрягались латинские глаголы, он находил логику и красоту. Маленькому Филипу поручили помогать монаху-келарю, в обязанности которого входило обеспечивать монастырь всем необходимым: от сандалий до зерна, и к этой работе он тоже относился с интересом. Он восторженно преклонялся перед братом Джоном, красивым могучим молодым монахом, который, казалось, был воплощением учености, благочестия, мудрости и доброты. То ли из желания быть похожим на Джона, то ли по своему собственному разумению, а может, благодаря и тому и другому Филип начал находить своего рода успокоение в ежедневных молитвах и церковных службах. И когда он достиг юношеского возраста, его мысли были целиком заняты жизнью монастыря, а в ушах звучали лишь божественные песнопения.
Как Филип, так и Франциск были гораздо грамотнее любого из своих сверстников, и они прекрасно понимали, что все это только благодаря монастырю, где им давалось серьезное образование. Тогда они вовсе не считали себя какими-то особенными. И даже когда оба брата стали еще более усердно заниматься, беря уроки у самого аббата вместо старого занудного монаха, обучавшего послушников, они были убеждены, что своими успехами обязаны возможности раньше других начать учиться.
Мысленно возвращаясь к годам своей юности, Филип всегда вспоминал то непродолжительное золотое время, наступившее после периода его душевного смятения и окончившееся, когда он впервые почувствовал яростный натиск плотской страсти. Настала мучительная пора нечестивых раздумий, ночных поллюций, бесед со своим духовником (а им был аббат), бесконечных покаяний и смирения плоти.
Ему так и не удалось полностью избавиться от похоти, но постепенно она стала ослабевать и теперь беспокоила его только время от времени в те редкие минуты, когда его душа и тело пребывали в безделье, словно старая рана, что все еще ноет перед дождем.
Несколько позже такой же бой пришлось выдержать и Франциску, и, хотя он не стал откровенничать с братом по этому вопросу, у Филипа сложилось впечатление, что Франциск сражался с порочными желаниями не столь храбро и, пожалуй, слишком бодро переживал свои поражения. Однако главным было то, что оба они все-таки сумели заключить мир со страстями, которые были самыми опасными врагами монашеской жизни.
В обязанности Филипа входило помогать келарю, а Франциска — аббату Питеру. Когда келарь умер, Филипу исполнился двадцать один год, но, несмотря на молодость, он принял на себя должность усопшего. Когда же Франциск достиг этого возраста, аббат предложил учредить специально для него должность помощника приора. Но это предложение неожиданно натолкнулось на сопротивление со стороны Франциска, который умолял освободить его от этой работы и отпустить из монастыря, ибо он мечтал быть посвященным в духовный сан и служить Богу в миру, вне монастырских стен.
Филип был поражен и напуган. Ему и в голову не приходило, что один из них мог покинуть монастырь, и это казалось столь же невероятным, как если бы ему сказали, что он является наследником трона. Однако после долгих терзаний это случилось, и Франциск покинул святое лоно обители, чтобы впоследствии стать капелланом графа Глостера.
Раньше будущее виделось Филипу очень просто: он будет монахом и проживет смиренную, богопослушную жизнь, а когда достигнет преклонного возраста, то, возможно, станет аббатом и постарается жить по примеру аббата Питера. Но теперь его начали одолевать сомнения: а может. Господь уготовил ему другое предназначение? Он вспомнил изречение о даре Божием: «Господу угодно, чтобы слуги Его не просто сохраняли царство Его, но преумножали». Трепеща, он поделился своими мыслями с аббатом Питером, прекрасно понимая, что рискует быть обвиненным в гордыне.