Стопы благовестника

Попов Владимир Александрович

— За что упекли-то? — хмуро спрашивали заключенные, встречая благообразных арестантов.

— Мы проповедники Евангелия, исповедуем веру во Христа…

— Неужто за веру и в каталажку? — недоумевали русские сокамерники. — Поди разберись тут… Ни за что, ни про что хватают… Тяжко жить на белом свете…

Обитатели камеры из коренного населения молчали, но к беседам о Христе прислушивались с почтением. Наступающая ночь не предвещала отдыха. Жесткое ложе было сущей пыткой. Вместо подушек пришлось класть под голову башмаки. Столь суровое заточение продолжалось недолго, всего два дня. По ходатайству друзей, Павлова и Амирханьянца переместили в помещение, где условия были немного лучше. Почти ежедневно арестанты могли радоваться свиданию с родственниками и знакомыми. Дополнительные прошения, поданные влиятельными лицами властям, позволили через десять дней освободить Павлова и Амирханьянца из тюрьмы. В далекую ссылку предстояло ехать за свой счет под непосредственным полицейским присмотром. Дождливой весной 1887 года площадь перед домом, где собирались баптисты, быстро заполнялась народом. Павлов, Воронин и Амирханьянц, облокотившись на повозку, стояли у парадного входа. Неподалеку, косясь на толпу, прохаживался угрюмый полицейский. Отыскав глазами знакомые лица, братья кротко улыбались и махали руками.

— Довольно, довольно, — начальственно гаркнул подошедший полицейский. — Ишь развеселились… Истекло ваше времечко…

Вслед

за повозкой тронулись провожающие. Их было так много, что вереница растянулась по всей улице. Требуя прибавить ходу, полицейский толкал извозчика в бок до тех пор, пока тифлисцы не скрылись из виду провожающих. За городом повозку все-таки догнали несколько фаэтонов с друзьями. Ссыльные еле-еле уговорили полицейского остановиться для последнего прощания. Прощались по апостольскому обычаю. Упав на колени, братья в слезных молитвах просили Бога благословить их путь в неведомые земли. От сильного холода на горных дорогах заболел лихорадкой и воспалением глаз малолетний ребенок Павлова. Сделать остановку было невозможно, и родители, опасаясь за жизнь ребенка, лечили его, как могли. Кое-какую помощь оказали владикавказские братья. Они сумели встретить ссыльных за пределами города. От Владикавказа до Ростова добирались железнодорожным транспортом, оттуда пароходом по Дону до Калача. Выехав поездом к Волге, снова пересели на пароход и достигли Самары. В Оренбург прибыли по железной дороге в конце апреля. Оренбург, а его окрестности и степи за рекой Урал в особенности, были населены тюркскими племенами киргизов/ Огромные табуны киргизских лошадей пасутся в степях круглый год. Зимой они разгребают ногами снег и едят сухую траву. Морозы после оттепели действуют на животных губительно. Невозможность достать корм из под ледяного панциря приводит к неисчислимым потерям породистых скакунов. Летом на базарах снуют проворные киргизские повозки с продавцами кумыса. Целебный напиток интересует многих, но не каждый европеец решается отведать его. Дело в том, что киргизы хранят кумыс в турсуках, специальных мешках, сделанных из лошадиного меха волосами внутрь. Чувство брезгливости удается преодолеть только смельчакам и местным жителям. Люди, страдающие чахоткой, обходят базарных торговцев и пьют кумыс в лечебницах, где условия его приготовления соответствуют гигиеническим нормам. С азиатским и восточным бытом Оренбургские новоселы сталкивались и в Тифлисе, но здесь на каждом шагу они наблюдали новые обычаи и традиции. Интересно было видеть, как на медлительных верблюдах не только перевозили тяжести, но и пахали и молотили, как на лошадях. Привыкшие к оседлой жизни киргизы строят около города глиняные хижины, сеют пшеницу и просо. Киргизы-кочевники находят себе прибежище прямо в степи, наскоро устраивая круглые войлочные кибитки. И киргизы, и татары исповедуют мусульманскую веру. Однако татары считают киргизов не истинными последователями ислама за то, что киргизские женщины ходят с открытым лицом, да и к многоженству у киргизов нет тяготения. Забота русского правительства о благе этих народов выражалась только в открытии нескольких школ, где киргизы изучают все предметы на русском языке. Киргизы с образованием практически не могут жить среди своих кочующих соплеменников и работают чиновниками в русских учреждениях. Не проникаясь глубоко магометанством, основное население пребывает в полном невежестве в вопросах веры. "Если бы правительство позволило мне проповедовать Евангелие эти людям, — размышлял Павлов, знакомясь с окружающей жизнью. — Свет Христа устранял бы темное невежество, но государственный закон гласит, что миссия между инородцами — это привилегия православной церкви. Фанатичные мусульмане не послушают и православных миссионеров. Они ни за что не смирятся с иконопочитанием, иконы они считают идолами и православных называют идолопоклонниками". О приезде ссыльных баптистов в Оренбург услышали молокане, живущие в селении Гумбет. Они явились на беседу большой группой и целый день толковали о важнейших принципах христианского учения. Двое молокан пришли к убеждению, что водное крещение есть воля Божия. Амирханьянц часто встречался с магометанскими муллами. Муллы легко и заинтересованно поддерживали разговор на ветхозаветные темы, так как Ветхий Завет входит в состав Корана и многие библейские события им хорошо знакомы. Стоило только Амирханьянцу перейти к личности Христа, к Евангелию, в глазах мулл сразу появлялась настороженность. Они неопределенно качали головой и скороговоркой произносили: "Исса ваш пророк, наш Магомет"… Кроме христианской просветительской работы Амирханьянц взял на себя большой научно-просветительский труд. Он переводил Библию на турецко-адербейфлянское наречие, желая дать Писание кавказским татарам. Павлов же занимался земледелием, а свободное время отдавал семье. К концу ссылки Воронин и Павлов распрощались с Амирханьянцем. Он получил разрешение посетить конгресс ученых-востоковедов в Копенгагене. 7 февраля 1891 года завершился срок Оренбургского жития Павлова, но сразу отправиться на родину он не смог, денежных средств не хватило бы до Тифлиса, да и жена сильно занемогла после тяжелых родов. Все деньги ушли на лечение, благо еще, что хозяин-еврей оказался добросердечным человеком. Не требуя платы за жилье, он иногда давал ссыльным квартирантам деньги взаймы. В октябре предыдущего года Василий Гурьевич получил из церковной кассы двести рублей на путевые расходы, но вся эта сумма пошла только на покрытие долгов. Здоровье жены к весне улучшилось, она стала кое-что делать по хозяйству. До ее выздоровления почти все домашние дела лежали на плечах Василия Гурьевича. Изредка приходили друзья из молоканской общины помочь Павлову в бытовых затруднениях. Наступил наконец день, когда обрадованный Василий Гурьевич сообщил жене, что получено жалование от Онкена и теперь они могут тронуться в путь. Денег, правда, хватит только до Ростова, но там они займут у местных братьев. В Воронеже семейству Павловых пришлось сделать вынужденную остановку из-за болезни грудного ребенка Миши. Врач нашел у него лихорадку. Как только здоровье малыша поправилось, они поехали дальше. Турецкая гостиница в Ростове, где разместились Павловы, располагалась напротив собора. Это место было выбрано не случайно, так как здесь обычно останавливались баптисты и молокане. Надежда не обманула постояльцев. Прямо в дверях гостиницы Павловы столкнулись с Анной Яковлевной Мазаевой. Радостно поприветствовав путников, она тут же отвела Василия Гурьевича к Дею Ивановичу. Мазаев долго расспрашивал Павлова обо всех мытарствах. Василий Гурьевич сдержанно и кратко отвечал на вопросы, попутно намекая на то, что некоторые переживания не коснулись бы его, окажись среди братского союза больше ревности к делам благотворения.

— Недовольных много, — оправдывался Мазаев, — с Ворониным у вас натянутые отношения, полного мира нет, слухи всякие худые блуждают про тебя, Василий…

Через сутки, заняв у Мазаева и Савина деньги, Павловы выехали из Ростова. Во Владикавказе их встретил Иван Николаевич Скороходов, тесть Василия Гурьевича, и Степан Антонович Проханов. После утомительной дороги приятно было провести время в кругу родных и близких. Свободных мест на почтовой станции в сторону Тифлиса не было и отдых растянулся на несколько дней. Два раза Павловы посещали Богослужение местной общины, но проповедовать Василий Гурьевич решительно отказывался, объясняя это тем, что среди владикавказских верующих рождались соблазнительные фантазии о якобы роскошной жизни ссыльных в Оренбурге. Вечером 2 апреля почтовый экипаж доставил Павловых в Тифлис. О дне приезда Василия Гурьевича многие не знали, он и не хотел, чтобы кто-то его встречал, в глубине души лежал неприятный осадок — ведь мало кто из целой общины позаботился о нуждах его семейства. Один только брат Леушкин не утерял христианского радушия. Он заблаговременно писал Василию Гурьевичу, приглашая его к себе. У Леушкина не было собственного жилья, он снимал квартиру на Песковской улице в доме Грецингера.

— В тесноте не в обиде, — бойко приговаривал Леушкин, принимая измученных странников. — Где Дух Господен, там свободно и просторно.

— Да воздаст тебе Христос, брат, за доброту твою, — вытирая набежавшую слезу, тихо сказал Василий Гурьевич.

На воскресном богослужении глаза всех тянулись к хорошо знакомому в Тифлисе проповеднику. Держа в руках большую раскрытую Библию, Павлов неторопливо говорил на тему сто двадцать пятого Псалма о плене Сиона: — Учение Христа и простой человеческий опыт убеждают нас в том, что изгнание — это удел всех, кто искренне последовал за Высшей Правдой. Должны ли мы печалиться и отчаиваться по этому поводу?

– Нет. Слово Божие обещает нам великую радость и награду в Царстве Отца Небесного…

Прямота суждений Василия Гурьевича одних отталкивала, а у других вызывала уважение. В кругу тифлисских братьев он откровенно заявлял, что по причине нерадения служителей он едва добрался до родных мест.

— Я не смогу всецело посвятить себя духовному служению, если не буду иметь хотя бы минимум прожиточных средств, — признался он. — Когда наша община была бедна, то я трудился и служил ей безвозмездно, но теперь, когда присоединились такие братья, которые имеют десятки тысяч годового дохода, то ради развития дела Божия община в состоянии материально поддерживать своих работников.

Выслушивая рассуждения Василия Гурьевича, зажиточные члены церкви долго шептались между собой, пожимая плечами. Здравый реалистический подход Павлова к труду на ниве Божией пришелся им не по душе, В местном полицейском управлении Василий Гурьевич тоже держал разговор начистоту. Он явился туда для отметки проходного свидетельства.

— Вы опять намерены заниматься проповедничеством? — рассматривая документы, спросил полицмейстер Мастицкий.

— Наши собрания дозволены законом и на них мы читаем Слово Божие, — спокойно ответил Павлов.

— Никаких собраний не полагается, — грубо отрезал Мастицкий. — Я предупреждаю Вас! В противном случае церемониться не будем… Ступайте!

Через два дня Павлова вызвали к помощнику пристава Амбардинову.

— Господином полицмейстером мне приказано взять с Вас подписку о прекращении сектантской пропаганды, — сразу излагая суть дела, встретил его блюститель порядка.

— Это не в моих силах.

— Как? Почему? — удивился Амбардинов.

— Я христианин и возвещаю не мое учение, но волю Божию. Христос говорит: "Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари". Могу ли я нарушить повеление Небесного Учителя?

— Дайте тогда Ваши объяснения в письменной форме, — попросил помощник пристава.

Павлов присел к столу и размашистым почерком заполнил чистый лист бумаги: "Я, нижеподписавшийся, даю сию подписку господину приставу восьмого Чугуретского участка в том, что на предложение дать подписку в том, чтобы не производить сектантской пропаганды, я отказался дать таковую, так как нахожу оную противной убеждениям моей совести". Василий Гурьевич ушел из полиции, предчувствуя, что надвигается новая волна гонений. Ожидания вскоре оправдались. По городу все сильнее носились слухи, что все сектантские собрания будут объявлены вне закона. Богдасаров, Кальвейт и Воронин встретив Павлова, подтвердили истинность слухов. Последние новости были неутешительны. Пристав уже несколько раз требовал освобождения молитвенного зала в доме Шмицен, угрожая составить на активных верующих протокол в неповиновении начальству. По указанию пристава служители общины должны были дать подписку в том, что они больше не будут собираться в этом помещении и в "частных домах". Ругая упрямых сектантов, пристав все-таки принял просьбу Воронина. Обеспокоенная жена дома сообщила Василию Гурьевичу, что к нему несколько раз приходили из полиции. "Начальство требует, чтобы и моя рука была приложена к новому договору", — догадался Павлов. Наскоро пообедав, он созвал братский совет в Куки, обсудив с друзьями вопрос о подписке. Было решено дать подписку, если не будет идти речь о собраниях в частных домах. Когда Павлов пришел в участок, полицейский быстро сунул ему подготовленную бумагу. Там значилось, что сектантам воспрещено собираться в этом доме и что впредь они никаких богомолений производить не будут. Последнее выражение не понравилось Василию Гурьевичу, но на документе уже стояли подписи Родионова и Леушкина и Павлов поставил свою. Он внутренне успокоил себя тем, что в подписке говорилось только лишь о богослужениях в конкретном здании. Пристав же ожидал от Павлова еще и устных заверений о закрытии молитвенного собрания. Павлов был непреклонен.

— Несмотря ни на какие запреты мы будем совершать богослужения по частным домам, — решительно заявил он.

На другой день, в воскресенье, напротив квартиры Павлова крутился городовой, наблюдая за парадным подъездом. К вечеру Василий Гурьевич известил братьев, чтобы они по возможности приехали в пригородные степи. Молитвенное служение провели на зеленой траве. Остальные дни собирались тайно, небольшими группами в разных частях города. В связи с болезнью девочки, семья Павловых вскоре перебралась подальше от жары в горы, в русскую деревню Приют. Приехав в селение накануне Троицы, они сняли комнату у извозчика Александра Седенко. Дом и окрестности были сплошь окутаны пахучей зеленью. Чистый горный воздух, благоухающие ароматы действовали укрепляюще на здоровье. Бог не оставил семью Павлова в одиночестве. Приезд на лето в Приют с женами и детьми Кальвейта, Леушкина, Богдасарова был днем ликования и взаимного ободрения. То у одного, то у другого брата по воскресным дням звучали духовные гимны и пламенные молитвы. Благодаря и прославляя Бога, семьи утверждались в вере, что иго Христа — благо и бремя Его легко.

Арест и тюремный этап

Рано утром 5 августа Павлова разбудил громкий требовательный стук. Открыв дверь, он увидел сельского старосту.

— Собирайтесь, пристав Вас вызывает, сейчас же, — отрывисто бросил посетитель и, хлопнув калиткой, поспешно зашагал вдоль забора.

Сознавая, что его жизнь в Приюте была всего лишь временным затишьем, Василий Гурьевич все-таки не предполагал, что вскоре ему предстоит тяжкое и мучительное путешествие. Когда пристав, зачитывая предписание, произнес слова: "Оренбург", "ссылка", Павлов вздрогнул, опустил голову, но быстро успокоился, взял себя в руки. "Боже, укрепи. Не моя, но Твоя воля да будет, — внутренне молясь, смирился он. — Господи, научи как сказать жене, чтобы это известие не сломило ее". Татьяна Ивановна плакала долго, Василий Гурьевич терпеливо утешал ее, приводя примеры из Библии о страдальческой жизни праведников. Желая поскорее избавиться от подозрительных жителей, староста торопил Павловых. Василий Гурьевич нанял двое дрог, усадил жену с детьми и под конвоем стражника выехал в Тифлис. Сходная участь постигла Богдасарова и Леушкина. Богдасарова ожидала ссылка в Ахалкалаки, а Леушкина в Геокчай Бакинской губернии. Татьяна Ивановна добиралась вместе с Василием Гурьевичем только до Тифлиса. Возле уездного полицейского управления стражник повел Павлова к своему начальству, а Татьяне Ивановне с малыми ребятишками пришлось ехать на квартиру в дом брата Сосина. Ознакомившись с бумагами, урядник отправил Павлова в управление полицмейстера. Вместо полицмейстера Василия Гурьевича встретил сухопарый секретарь и прочитал длинное распоряжение Департамента полиции о том, что министр внутренних дел постановил выслать Павлова на 4 года, считая начало срока с 14 июня 1891 года.