Сторож сестре моей. Книга 1
Шрифт:
Если сам Милош не придал большого значения обещанию, рассказывая ей о нем, как он рассказывал ей почти обо всем, то Людмила думала об этом еще меньше. А потом Милош с глупым выражением на вытянувшемся лице сказал, что, возможно, полковник Тауэрс действительно собирается так поступить, потому что он снова завел об этом речь и даже говорил что-то о весне 47-го.
Милош едва не плакал, повторяя:
— Как я могу оставить тебя здесь, ведь я жить не могу, если не вижу тебя каждую неделю, каждый день. Ах, если б я только мог?
Не раздумывая ни минуты, она предложила ему самое простое решение. Ей еще не исполнилось двадцати лет, но, без сомнения, полковник не станет, не сможет разлучить мужа с женой, так что зачем ждать? И, обсудив создавшееся положение с родителями, они наконец приняли решение; накануне дня Святой Барбары ее отец принес домой ветви вишневого дерева, которыми украсили гостиную и переднюю в надежде, что в натопленном помещении вишня зацветет. И она действительно зацвела, чему все, в том числе и сама Людмила, очень радовались: по старинной чешской традиции считалось, будто цветы вишни перед Рождеством — залог того, что каждая дочь в семье найдет хорошего мужа, не исключая и Наташу, хотя она была еще маленькой девочкой.
Ее родителей оказалось на диво легко уговорить (возможно, они даже почувствовали облегчение, учитывая скудные средства и неважное состояние дел в семейном бизнесе без намека на улучшение), что свадьбу необходимо справить очень тихо. По крайней мере, сейчас это было сделать легче, чем во время немецкой оккупации, когда разрешение на брак следовало получить у властей, на что уходили месяцы, если его вообще давали. Отец Людмилы особенно настаивал на том, что, если полковник узнает о свадьбе до того, как она состоится, или раньше, чем он примет окончательное решение дать Милошу столь исключительную возможность устроиться в Штатах, у него появится прекрасный повод передумать.
А потому она, конечно, не могла переехать к Милошу и жить с ним в квартире, предоставленной ему правительством Соединенных Штатов; до сегодняшнего вечера мысль о том, что после брачной ночи ей придется вернуться домой, где Милош сможет проводить с ней только свои выходные, служила единственным поводом для огорчения. И как радовалась она этому сейчас! Ведь где бы она ни жила, она была теперь женой Милоша и не имела права ни в чем ему отказать.
Людмила почувствовала, как к глазам подступают слезы. Это была крупная игра. Она поставила на карту свою судьбу в надежде, что в тот момент, когда Милош признается, что у него есть жена, которую он хочет взять с собой в Америку, жена, которая так же хорошо может справляться с обязанностями горничной (или парикмахера, если полковник женат), как Милош с обязанностями шофера и механика, полковник проявит доброту и понимание, а не холодность и безразличие, столь свойственные ему, по словам Милоша.
Хотя Людмила никогда не встречалась с полковником Тауэрсом, однажды ей довелось его увидеть, и сейчас она убеждала себя, что на фотографиях, появлявшихся время от времени в пражской ежедневной газете «Народная политика», он выглядит добрым.
Она стояла со своими родителями среди ликующей толпы на Карловом мосту в тот памятный день в середине мая год назад, когда на американском джипе прибыл Тауэрс. Он был первым американским офицером в военной форме, появившимся в столице через неделю после официальной капитуляции Германии, и его приезд произвел сенсацию: подобно всем и каждому, она стремилась пробиться к нему поближе, охваченная желанием дотронуться, поцеловать суровое, мужественное лицо победителя. Она кричала от радости до хрипоты и в то же самое время задавалась вопросом, как и все остальные: «А где же американские танки?»
Только через несколько недель стало известно, что Тауэрс вместе с небольшим числом офицеров чешского происхождения, служивших в разведке США, был направлен в Прагу из штаб-квартиры главных сил генерала Паттона в Пльзене с особой дипломатической миссией — вновь открыть посольство Соединенных Штатов, а вовсе не прокладывать путь для оккупационных частей американской армии.
Людмила плакала потому, что ее родители плакали от страха, узнав правду: так как армия русских первая вошла в Прагу с северо-востока, чтобы «освободить» их раньше, чем генерал Пат-тон пересечет южную границу, именно русские займут их страну спустя всего несколько месяцев после войны. Русские войска все еще находились здесь, и, как говорили ее родители и их друзья, было похоже, что они могут остаться надолго; неулыбчивые, мрачные лица русских встречались повсюду, прибавляя уныния в атмосфере нехватки всего, когда даже за буханкой хлеба приходилось выстаивать бесконечные очереди. Неудивительно, что ее родители так бескорыстно хотели для нее лучшей жизни.
— Людмила, что ты там делаешь? Ложись в постель, мой ангелочек…
Прежде чем она успела ответить, Милош повернулся на другой бок и с невнятным бормотанием, которое она расценила как удовлетворенное, заснул опять. Как долго ей придется ждать, пока она не будет твердо уверена, что он не набросится на нее снова? Она крадучись забралась на кровать, осторожно примостилась на самом краешке, одной ногой стоя на коврике, и внезапно поняла, что все-таки последовала совету матери. «Пресвятая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных отныне и до смертного часа. Пресвятая Мария, прошу тебя, пожалуйста, помоги своей недостойной дочери Людмиле Суковой, смягчи сердце полковника Тауэрса, чтобы он разрешил ей поехать с мужем в Соединенные Штаты Америки скоро… поскорее».
«Архитектура Праги — драгоценная сокровищница, где представлены все стили от романского периода до кубизма и современного искусства; примечательно, что большинство памятников находятся в превосходном состоянии, учитывая отчаянное положение в экономике в настоящее время. Некоторые здания окружены лесами, которые фактически стали неотъемлемой частью сооружения, символом как нерадивости, так и непоколебимой стойкости, в равной степени свойственных чехам, что заставляет вспомнить старого служаку — персонаж донкихотской сказки Гашека».
Зазвонил телефон, и полковник Тауэрс перестал печатать на старенькой машинке фирмы «Оливетти». Он разговаривал не больше минуты, когда связь прервалась, несколько раз нажал на рычаг, но услышал только пронзительный треск в трубке.
Черт побери, несколько недель он никак не мог выбрать время, чтобы написать коротенькое письмо Хани, которое она могла бы прочесть своим приятельницам в Эверглейдс-клубе, и вот ему помешали — в третий раз за один час, прервав ход мысли до конца дня, если не навсегда. Он был на ногах с половины седьмого и успел отстучать шесть скверно напечатанных страниц, лежавших у него под рукой. Он не сомневался, что это совершенно не то, чего ждали от Хани избалованные, пустоголовые интеллектуалы из Палм-Бич, хотя, кажется, она сама думала иначе.
Ладно, этого вполне достаточно. Он сдержал обещание, а Милош, возможно, сумеет раздобыть пару открыток, чтобы проиллюстрировать текст для полноты картины, если только в этом прекрасном городе обреченных остались хоть какие-нибудь открытки. Он с трудом удержался от дрожи. В Праге было нечто такое, что заставляло его часто вздрагивать все эти дни; нечто, порожденное мимолетными впечатлениями недавнего и отдаленного прошлого, помимо воли запечатлевшимися в памяти, тогда как русские, с которыми он сталкивался ежедневно, давали пищу воображению, рисовавшему кошмарные картины будущего Чехии.