Сторожка у Буруканских перекатов(Повесть)
Шрифт:
— Разве только чуть-чуть, — согласился Колчанов.
— Да я тоже редко пью больше одной дозы, — Хлудков взялся за бутылку.
Колчанов вспомнил, что сегодня еще не видел Пронину. Хотел было спросить, почему ее не видно нигде, но, подумав, что Хлудков втайне ревнует его к ней, промолчал. Тот однако сам заговорил о Прониной:
— Вчера вечером сильно повздорили с Надеждой Михайловной.
— Чего вы с ней не поделили? — спросил Колчанов с напускным безразличием.
Хлудков ответил не сразу. Закончив с копченым колтычком кеты, он тщательно вытер платочком рот, руки, закурил и только тогда сказал:
— Ужасно тяжелый человек.
— Надежда Михайловна?! — с искренним изумлением спросил Колчанов.
— О, кто ее не знает, считает ее ангелом, — проговорил Хлудков. — А на самом деле — фурия!
Он говорил это с неподдельной искренностью.
Колчанов молчал — его будто обухом оглушили. Он чувствовал себя очень скверно, как всякий, кому говорят плохо о любимом человеке. Все его представления о самом лучшем в человеке воплотились в Наде Прониной. Сейчас Колчанову хотелось обругать Хлудкова, но он тактично промолчал. Только лицо у него горело; легкий хмель вылетел из головы.
Хлудков сквозь клубы табачного дыма поглядывал на Колчанова. Потом вдруг решительно сказал:
— Алексей Петрович, давайте поговорим как мужчина с мужчиной. Вам нравится Надежда Михайловна?
Колчанов неопределенно пожал плечами. Он еще не настроился говорить с Хлудковым как «мужчина с мужчиной», потому что был слишком зол на него в эту минуту.
— Вижу и знаю, что нравится, — продолжал Хлудков. — Да, она умеет произвести впечатление, умеет очаровать. В этом отношении она — гений, — Хлудков все больше распалялся.
— Зачем вы мне говорите все это? — перебил его Колчанов.
— Дорогой Алексей Петрович, поймите меня правильно, — Хлудков положил ладонь на острое колено Колчанова. — Мной руководят лучшие намерения — я хочу помочь вам, предостеречь вас от роковой ошибки, потому что хорошо знаю Надежду Михайловну и хорошо понимаю вас. Я ведь все вижу: она вас хочет очаровать, влюбить в себя, если уже не влюбила. А все это делается потому, что вы стали начальником экспедиции. Не будь у вас этого чина, она наверняка не обратила бы на вас внимания. От Москвы до Чогора она пыталась проделать это со мной, как заместителем начальника экспедиции. Теперь у нее более солидный, более выгодный объект для атаки. И она повела…
Колчанов резко встал, проговорил сухо:
— Я больше не желаю слушать вас, Геннадий Федорович. Вы слишком плохо думаете о людях. Впредь прошу не говорить мне подобных гадостей о членах нашей экспедиции. — Он круто повернулся и вышел из кубрика.
Хлудков вскочил, попытался было остановить его, но, махнув рукой, снова сел, облокотился на колени и долго сидел в такой позе.
17. Когда преследуют подозрения
В шестом часу вечера «Кристалл», миновав живописную протоку, входил в Болонь — огромное озеро, оттеснившее почти на тридцать километров сопки и тайгу левобережья Амура. Колчанов все время не покидал палубы. Ветер к этому времени улегся, и невозмутимая гладь озера впереди плавилась ослепительным золотом в лучах предвечернего солнца.
На палубу высыпали все пассажиры катера за исключением Хлудкова и Прониной. Хлудков спал после коньяка и сытного обеда. Пронина же и не выходила обедать. Колчанов, заглянувший в «девичий» кубрик, где размещалась Пронина вместе со студентками, застал ее в постели. Она объяснила, что укачалась. Колчанов то и дело посматривал на трап, ведущий в кубрики: он ждал Пронину. В нем боролись два чувства — любовь и подозрение. Нет, не прошли бесследно слова, сказанные ему Хлудковым. «А что если он действительно прав?» — время от времени мелькала в голове предательская мысль. И тут же вспомнилось сказанное Вальгаевым: «Хитрая больно, обжечься можно». Да, страшная это напасть — подозрения…
Незадолго до заката солнца, когда катер был уже почти в самом конце озера, Колчанов распорядился пристать к берегу в уютном, защищенном от ветров Кривом заливе. Отсюда предполагалось постепенно продвигаться к Амуру, делая сборы ихтиофауны и обследуя в рыбопромысловом отношении наиболее интересные места.
Вскоре на живописном берегу белели две вместительные палатки, полыхал костер, а у самой воды то и дело визжали катушки спиннингов — это любители-удильщики испытывали свое рыбацкое счастье.
На палубе катера появилась и Пронина. Недавняя «морская болезнь» не оставила никакого следа на ее внешности: так же форсовато сидела на соломенной копне волос войлочная шляпа, так же блестели пунцовые ее губы, а глаза сейчас темнели, как смоченные в воде ягоды крыжовника. Колчанов, заметив се с берега, постоял с минуту у костра, ожидая, что Пронина сойдет на землю, но, не дождавшись, сам неторопливо двинулся на катер.
— Как чувствуешь себя, Наденька? — вполголоса спросил он, подходя к ней.
— Хорошо, Алеша, — тихо отвечала она, вскидывая на него полный нежности взгляд. — Ты чем-то недоволен?
Колчанов не сразу ответил. Он неловко замялся, прошелся по палубе, глядя под ноги. Он опять вспомнил слова Хлудкова и Вальгаева, и его будто кто-то оттолкнул от Прониной.
— Чем ты недоволен, Алеша?
О, эта удивительная ее проницательность! Как могла она узнать, что он недоволен? Колчанов посмотрел на нее, сказал раздумчиво:
— Просто настроение плохое.
— А почему?
— С Геннадием Федоровичем нехорошо поговорили, — пробормотал Колчанов, неспособный кривить душой.
— Ох, этот Геннадий Федорович, — вздохнула Пронина. — Он, видно, еще не один раз испортит настроение и тебе и мне…
На палубе появился шкипер, разговор прервался.
Незаметно бежали дни в больших и мелких экспедиционных заботах. С утра одни, запасшись сетками, отправлялись на лодке по своему маршруту, другие в подводном снаряжении уходили под воду, третьи бродили по берегам, залезали в затопленные кочки и подолгу копались среди них или бултыхались в прибрежных зарослях. К вечеру все собирались к костру у палаток, и тогда здесь начинался форменный базар: всюду лежали рыбы, стояли банки с какими-то мокрыми насекомыми, а полуголые их владельцы шумели, спорили, смеялись… Каждый что-то рассказывал, не слушая собеседника.