Стойкий запах лосьона
Шрифт:
– А разве он вам не сказал?
– удивилась Деркач.
– Я его об этом не спрашивал, - уклончиво ответил Левин.
– Знакомы. И давно. Прежде он занимал этот кабинет, а я была его заместительницей. Восемь лет...
– Странно для его профессии железнодорожника...
– Садись, Аня, - сказала Каширгова, когда девушка вошла.
– Марк Григорьевич хочет задать тебе несколько вопросов.
Аня села. Костюкович видел, что она напряжена.
– Вы хорошо плаваете, Аня?
– спросил он.
– Учусь, - ответила, удивившись.
– А почему вы спрашиваете?
– Я видел вас в бассейне. Там, где работает Сева Алтунин. Кстати, вы не знаете, каким лосьоном он пользуется?
–
– смутилась.
– Тогда я вам скажу. "Шанель "Эгоист".
– Может быть... Я с ним не очень знакома.
– Разве? А я полагал, что вы довольно близко знаете друг друга.
– Нет.
– Однажды во время ночного дежурства я пошел посмотреть, хорошо ли запер машину. В тоннеле-переходе почувствовал запах лосьона. Стойкий лосьон. Кто-то только что передо мной прошел по тоннелю во двор. Была ночь. Ни души. Но когда я вышел во двор, увидел две фигуры. Обе в белых халатах, мужская и женская. Они двигались от тоннеля в сторону вашего отделения, Сажи, - повернулся он к Каширговой.
– Я решил, что это врачи со "скорой", поскольку за отделением подстанция "скорой", - он снова обратился к Ане.
– Но недавно, Аня, я понял, что это были вы и Алтунин. Вы, должно быть, близко знакомы, если после плавания выходите из одной душевой кабины, - Костюкович взглянул на девушку. Лоб, щеки, шея ее густо покраснели, она опустила голову. Он снова обратился к ней: - Я и Сажи Алимовна сразу поняли, что похитивший протокол вскрытия и листок гистологического исследования знал, что к чему, поскольку прихватил с собой стекла и, главное, исходный материал - блоки. Явно это был человек, что-то понимавший в медицине. С запахом лосьона я встречался потом не однажды, и всякий раз он был как-то связан с присутствием Алтунина. Я видел вас, Аня, когда вы вместе с Алтуниным выходили из душевой, а сейчас узнал, что вы работаете здесь. Мне все стало ясно, тем более, что старшую лаборантку вы замещали именно тогда, когда была совершена кража. И произошла она, по-моему, как раз в ночь моего дежурства, когда я увидел мужскую и женскую фигуры, направлявшиеся в сторону вашего отделения. Тогда я ошибся, посчитав, что это два врача со "скорой". Теперь нет сомнения, что это были вы и любитель лосьона Алтунин.
– Да, - еле шевельнула она губами.
– А кто помогал матери Зимина сочинять жалобы?
– Я и Сева.
– Зачем?
– Я была у Сажи Алимовны, когда она по телефону читала вам листок гистологических исследований Зимина...
– И?
– Рассказала об этом Севе. Он решил, что надо внушить матери Зимина, что виноваты в смерти Юры вы, намекнуть, что хорошо бы подать на вас жалобы, - она приложила ладони к горящим щекам.
– Туровский и Гущин знали об этом?
– Сперва нет. А потом Сева им рассказал. Они всполошились, страшно его ругали, мол, зачем он подымает шум вокруг этого, привлекает внимание. Но они знали содержание вашего разговора с Сажи Алимовной, и теперь деваться было некуда: они и велели украсть из архива все, что нужно, они знали, что я и Сева понимаем, что должно исчезнуть, - подняв заплаканные глаза, тихо закончила лаборантка.
– Да, забыл: вы ведь с Алтуниным были и в загородном ресторане, где веселились вместе с Туровским, тренером Гущиным, каким-то таможенником, Погосовым. С последним пришла одна дама. Она моя сестра. Она мне передала привет от Алтунина и довольно точно нарисовала портрет его подруги - ваш, Аня, - Костюкович откинулся на спинку стула, словно устав после тяжкой работы и сказал Каширговой: "У меня все, Сажи."
– Это все правда?
– спросила Каширгова у лаборантки.
– Да, - едва слышно произнесла та.
– Тебе заплатили? Сколько?
– Каширгова уставилась в ее склоненный лоб.
– Нет, -
– Я не брала никаких денег... Он попросил... Мы любим друг друга... Скоро поженимся... Он обещал.
– Обещал!.. Эх ты, дура!.. Сейчас же пиши подробную объяснительную на мое имя. И к ней приложи заявление, что увольняешься по собственному желанию. Большего я для тебя сделать не могу. Иди.
Лаборантка ни слова не сказав, пошла к двери, Каширгова взглянула на часы.
– Боже, опаздываю! У меня четыре вскрытия... Марк, зачем им это нужно было?
– Боялись, что докопаюсь до подлинной причины смерти Зимина, когда увидели, что очень интересуюсь этим случаем, хотя я был далек тогда от того, что знаю сейчас.
– Ладно, к подробностям вернемся, побегу...
Вышли вместе. Она направилась в прозекторскую, он - к двери на улицу...
Они стояли за зданием патологоанатомического отделения у большой трансформаторной будки.
– Чего глаза красные? Ревела?
– спросил Володя Покатило.
– У меня неприятности, - ответила Аня.
– У всех свои неприятности... Быстро же ты Юрку забыла. Не успел помереть, а ты уже этому докторишке Алтунину на коленки села.
– Он женится на мне.
– Ага. Потрахает, потом передаст другому жениху.
– Не твое дело. Ты зачем пришел?
– Мне бабки нужны. Брат на дембель идет, офицер, служит под Курском, решил оставаться там, строиться хочет. У меня есть кое-какие шмотки и аппаратура. Прошлый год, когда мы с Юркой из Югославии привезли, ты хорошо толкнула. Может и сейчас кому из докторов предложишь? Все фирмовое.
– Не смогу я. Увольняюсь отсюда.
– Чего так?
– Нужно. Сам продай. Снеси в комиссионку.
– Там проценты большие берут, не выгодно.
– Уходи!
– встрепенулась она, заметив вышедшего из подъезда Костюковича.
– Не хочу с ним встречаться, - и, не прощаясь, быстро пошла в сторону подстанции "скорой".
– Чумная, - пожал плечами Володя.
Он шел по узкой, протоптанной по газону дорожке, по другой асфальтированной шел Костюкович. У входа в тоннель они сошлись.
– Здравствуйте, доктор, - поприветствовал Володя.
– Здравствуйте. Что вы у нас делаете?
– Надо было встретиться с одним шофером со "скорой". Он обещал канистру бензина.
– Как у вас дела? Готовитесь к чемпионату Европы?
– спросил Костюкович. Через тоннель они прошли в вестибюль, оттуда через главный вход - на улицу.
– Кто готовится туда, а кто - в Будапешт, - усмехнулся чему-то Володя.
– А что в Будапеште?
– Дунайский кубок.
– Тоже хорошо.
– Кому как...
Они попрощались...
Сперва Деркач никак не могла начать говорить - произнесет фразу-другую, остановится, скажет Левину:
– Нет, не так, не то...
А потом пошло, как по накатанному, без заминок, вроде даже торопилась она. По долгому опыту Левин знал такое состояние допрашиваемых: сперва упор, не сдвинешь с места, тяжкое молчание, как сопротивление. Но когда дожмешь, раскачаешь - логикой ли своей, или жестким тоном, или мягким доверительным словом, или тоже молчанием - терпеливым, выжидательным, как бы безразличным, - или умышленно вывалишь все факты и улики, чтоб допрашиваемый ужаснулся - когда вот так дожмешь и, почувствовав, что вот-вот - бросаешь на чашу весов последнюю гирьку в виде: "Ну что, может отложим на завтра? Или покончим со всем этим сегодня?", - видишь по глазам, как хватается человек за возможность избавиться наконец от унизительного состояния и, заметив, что следователь как бы случайным движением придвигает к себе еще чистый протокол допроса и берется за ручку, - человек начинает говорить, говорить, говорить. Спешит, словно боясь, что не успеет выговориться...