Страдания ката
Шрифт:
– Прости нас Господи, – чуть слышно прошептал Сеня после второй щепоти капусты и наполнил вновь кружки. – Прости за прегрешения предстоящие. Давай Еремей Матвеевич ещё по одной.
Они степенно выпили по второй, вновь бросили в рот хрустящую на зубах закусь и подьячий, торопливо попросив у Бога в очередной раз прощения, степенно перешел к первой застольной теме.
– Вот ведь жизнь, какая штука заковыристая, – хлопнул он ладонью по краю стола. – Вот ведь, как получается всё. Спрашиваю сегодня Ушакова, почему, мол, нам жалованье второй месяц задерживают, а он как зыркнет на меня строго, пятак в руку сунул
– Да нам-то ладно, на месяц всего, – махнул рукой Чернышев, – вон морским-то служителям, уж говорят, восемь месяцев не платят, и живут ведь. Вот ведь чудеса, какие бывают.
– А ты себя с ними не равняй, – погрозил кату пальцем Сеня и вновь потянулся к бутыли. – У них харч, поди, казенный и на войне, им знаешь, какую деньгу платят? Вон свояк брата жены моего дяди Петра из Выборга столько добра притащил, что не только постоялый двор открыл, но шубу себе соболью справил, а ты говоришь восемь месяцев. У них, у военных такие трофеи бывают, что всегда с ними проживешь. Это нам с тобой, страдальцам, податься некуда. И чего я в солдаты не записался?
– Ну, это ты брось, – теперь уже погрозил пальцем собутыльнику Еремей, – солдат-то, знаешь, сколько гибнет в сражениях? От пуль там разных и другого оружия какого? Мне вон Гринька Горелый сказывал, как его братьев картечью посекло под Полтавой. У обоих груди в мясо перевернуло. Мороз по коже от рассказа такого. Ты про солдат так не говори.
– Это только дураки гибнут, а умные люди при трофеях ходят. Уж я бы там не растерялся. Я знаешь Еремей Матвеев, какой ловкий? Мне вот только развернуться негде. Разбойника бы, какого поважней споймать что ли?
– Чего же ты сегодня душегуба-пирожника не словил? – ухмыльнулся Еремей, теперь уже сам, наполняя кружки. – Сержанту-то, поди, награда за убивца изрядная выйдет? Чего ж ты растерялся?
– Повезло дураку. Вошел в первую избу, а там здравствуйте, пожалуйста. Жалко пирожника.
– А чего его жалеть-то?
– Как чего? – приподняв над столом, уже пустую бутылку, Суков махнул кабатчику рукой, а затем протяжно вздохнул. – Каждый бы на его месте тому офицеришке нож в грудь воткнул бы. Они знаешь, какие наглые? Моя тетка Домна у Государыни прачкой служит, и я во дворце царском не раз бывал. Видел их там. Этот Фролка Петров у них заводилой был, а еще с ним Мишка Бутурлин, Матюха Маврин, Васька Ильин, Гаврюха Апраксин, такие дела безобразные творили, что не приведи Господи. Девок наберут целую лодку и гонят на острова и девки-то всё больше не наши. Видные такие, и можно даже сказать, пышные. Понял, как? Вот.
– А мне вот Анютка, дочка пирожника по душе пришлась, – неожиданно для себя выдал другу свою самую сокровенную тайну Еремей. – Хороша девка, не встречал такой прежде.
– Ничего девка, но тощевата, – кивнул подьячий, приподняв на уровень груди кружку. – Мне больше девки в теле нравятся, а эта тощевата. Не жалую я таких, чего с них взять? Мне, понимаешь, тела побольше хочется.
– Ничего не тощевата, – приняв приглашение выпить, отозвался кат. – Для девки в самый раз.
– Так, то для девки.
– А она кто ж, по-твоему?
– А вот я и не знаю. Только знаю, что путная-то девушка с гвардейским офицером ни в жизнь не связалась бы. Вот. А к этой Фролка Петров через плетень не раз уже лазал. Это и пирожник подтвердил. И- и-х, была у меня зазноба одна, не чета твоей Анютке, а с офицером связалась и всё.
– Чего всё?
– Всё. А мне вот, Ерема, по правде тебе сказать, такие бабы, как твоя Марфа по душе. Точно скажу тебе, как первому товарищу, что по душе, как увижу её, так и захожусь весь. Веришь, нет ли, а меня в дрожь от Марфы твоей бросает.
Чернышев вдруг засопел, как закипающий самовар, дернулся со своего места, смахнул со стола блюдо с капустой, потом ухватил собутыльника за волосы и сильно ударил носом о стол.
– Я тебе сейчас пес вонючий покажу "захожусь" – заорал громовым басом кат и, намереваясь продолжить побои вскочил с лавки. – Да я тебе за Марфу голову сейчас оторву! Она же мне жена законная, в церкви венчанная! Ишь ты, заходится он! Да я тебя…
Чернышев схватил приятеля левой рукой за отворот кафтана, правой размахнулся, целясь подьячему в окровавленный уже нос. Несдобровать бы ещё раз Сениному носу, но тут нежданно-негаданно сунулся промеж драчунов пьяненький мужичонка в серой заячьей шапке с разорванным верхом.
– И чего вы разодрались господа хорошие? – заулыбался он в сторону Еремея редкозубым ртом. – Из-за баб что ли, разодрались? Все они одинаковые бабы-то. Все. Не стоит из-за них на кулачки идти. От них только грех один. От нашего же ребра, не ждать нам добра. Все они одинаковые: от нищей девицы до грозной царицы. Будь она царица, а всё равно под нас ложится. Уймитесь мужики. Уймитесь.
– Ты чего это сейчас про матушку Государыню нашу сейчас собачий сын молвил? – вдруг совершенно протрезвевшим голосом, утирая рукавом кровь с носа, строго спросил миротворца Суков. – Слово и дело! А ну пойдем с нами собачий сын! Бери его Еремей. Мы тебе сейчас покажем, как на царицу хулу возводить. Ишь ты, «ложится»?
Чернышев быстро схватил мужика за ворот драной шубейки и поволок из кабака. До застенка бедолагу доставили резво, хотя Сеню на улице пуще прежнего развезло. Он мотался сзади Чернышева, часто хватаясь руками то за него, то за плененного в кабаке мужика. У самых ворот застенка Еремей сунул хулителя царской особы в руки хмельного подьячего, вынул из укромного места ключ и проворно отомкнул огромный замок.
Очутившись в застенке, миролюбивый мужик и оглянуться не успел, как его по всем правилам науки заплечных дел мастеров, вздернули на дыбу.
– И кто ж ты будешь мил человек? – шатаясь из стороны в сторону, попытался приступить к допросу Суков. – К-кто будешь? Отвечай, когда тебя судья царский спрашивает! Ж-живо!
– Вы бы пожалели меня господа, шутейно ведь сказал, – простонал вместо положенного представления незадачливый бедолага. – У меня вот пятиалтынный есть, может лучше, в кабак пойдем. Пропьем его. Снимите меня, господа хорошие. Шутейно ведь я, без мысли, какой.
– Я тебе покажу «шутейно», – подьячий показал пленнику кулак, и вдруг споткнувшись обо что-то, свалился под дыбу.