Страх и его слуга
Шрифт:
— Прекрасно вас понимаю.
— Приятно слышать.
— А почему эта Ремедиос Варо не стала широко известной, в том смысле, что теперь слухи о еретиках разносятся быстро, знаете, они становятся все популярнее среди тех, кто поумнее? — спросил я.
— Ну что вы, граф, ведь Ремедиос Варо была женщиной, к тому же красивой женщиной, а как красивая женщина может быть высоко ценимой, тем более в Мексике. Она была настолько прекрасна и привлекательна, что всерьез ее никто не принимал. Но мы не даем заманить себя в ловушки, которые расставляет нам
Вдруг он вздрогнул, словно что-то вспомнил:
— Вы сейчас работаете на инквизицию?
— Как и всегда, — ответил я.
Ну, хватит с меня этого Турн-и-Валсасина, решительно сказал я самому себе и заснул как убитый. И проспал, может быть, еще часа два или три, пока не встали все остальные, нарушив тем самым мой наисладчайший сон.
Вот что сказала старуха, и ее слова были так же просты, как и дело, которое нам предстояло. Тогда я была уверена, что нет ничего проще описанного ею обряда (а упокоение вампира это обряд), ведь все наперед определено, расписано, каждая мелочь предусмотрена, и даже полный болван не допустит ошибку. В те времена я не сомневалась в успехе любого обряда.
Сейчас я знаю, что обряд, пусть даже самый старый и совершенный, не защищен от умышленного отступления, извращения его сути, которое может быть сделано и направлено против самого обряда. Правда, те, кто обряд извращают, не знают, что, сознательно надругиваясь над ним, они тем самым переходят на сторону тех, от кого обряд защищает. Вы понимаете, кого я имею в виду: тех, кто насмехаются над наивными молитвами или жирными попами, или продажной церковью, или даже над самой верой, говоря, что Бог нас не слышит. Дьявол прекрасно слышит наши насмешки. И радуется им.
Мы вместе с крестьянами отправились искать то, что нам требовалось для уничтожения вампира. Все мы шли вместе, и к нам опять непонятно откуда присоединился Шметау. Должно быть, кол из боярышника показался ему привлекательным. Окончательная смерть вампира. Да, Шметау вообще был одержим феноменом конца, он сетовал, что книги имеют конец, искал полноты, требовал окончательного объяснения или решения, а боярышниковый кол, торчащий из сердца вампира, действительно выглядит как окончательное решение.
По какой-то непонятной мне причине он старался быть возле меня и что-нибудь мне рассказывать. Нет, это было совсем не то, о чем вы могли бы подумать, поверьте, граф Шметау был настолько занят поиском смысла жизни, что с легкостью забывал о самой жизни. Он не любил ни меня, ни кого-то другого. Возможно, он любил графа Виттгенау, естественно, не как мужчину, это ясно, а как кого-то, думающего так же, как и он, Шметау. Его интересовали только единомышленники, а их почти не было. Естественно.
Итак, без какой-либо связи с предстоящим делом, достаточно редкостным и странным, чтобы заслужить наше внимание,
— Вы когда-нибудь играли в маджонг? Да? Я тоже. Разумеется, с китайцами, это же китайская игра. И знаете, мудрые китайцы не объяснили мне ни правила игры, ни ее цель. Они хотели, чтобы я научился сам. Они лишь подавали мне знаки, когда я делал недозволенный ход. Учусь я хорошо. Первое — что в игре можно и что нельзя. И только потом — цель игры. И знаете, что я получил в результате?
— Научились играть.
— Нет! То есть я действительно научился играть. Точно…
Тут раздались крики. Крестьян. Я посмотрела в их сторону, но не сразу поняла, что происходит. Привели коня. Вороного, без единого пятнышка. Нехолощеного, кричали крестьяне, это мне перевел барон Шмидлин. Только такой конь может распознать могилу вампира, а мы это узнаем из того, что его нельзя заставить пройти по месту, где вампир закопан. Следом за вороным конем шел сербский поп, на груди у него болтался большой деревянный крест. Он был лысым, с совершенно черной бородой. В руках нес кувшин с тем, что они называли святой водой.
Но впереди всех, задрав подбородок, выступал тот парень, которого я утром видела играющим в маджонг с Шметау, Исаковичем и Новаком. Он нес большой кол из боярышника и огромный молот.
Итак, все были на месте.
Шметау молчал, словно в конце концов, вопреки обыкновению, и сам оказался под влиянием внешних обстоятельств, а не собственных мыслей. Мы шли за крестьянами молча, долго, а они не понимали, куда идут, это было ясно даже мне. Искали вязы — и не находили, искали овраги — и находили их, в том числе и кривые, но без вязов.
— Знаете, — снова обратился ко мне Шметау, — учась играть, я научился одной очень горькой истине. Я выучил все правила игры и понял ее цель. Если бы вы знали, какое это наслаждение, распознавать виды игральных костей, способы бросков, знать ходы, ведущие к победе, стратегии защиты, разгадывать истинные намерения игроков! И как страшно мне стало, когда я в конце концов всему научился, стал видеть ограничения, предчувствовать поражение гораздо раньше, чем нужно, понимать, что побеждаю слишком легко или раньше времени. Я утратил способность наслаждаться.
— Вижу, — сказала я.
Он ничего не ответил. Мы продолжали идти молча, и слава Богу, потому что я была настолько захвачена ожиданием и странностью происходящего, что слушать разглагольствования Шметау казалось невозможным.
Время от времени мы останавливались, и крестьяне принимались копать, как будто везде под ногами — могилы, и, где не остановись, можно кого-нибудь выкопать. Мы блуждали туда-сюда, напряженно, странно, в ожидании. Крестьяне молчали, копали, забрасывали ямы землей, шли дальше. Конь не издавал никаких звуков, пока крестьяне копали, парень с колом садился на землю, обеими руками опираясь на кол как на палку. Молот клал рядом и постоянно посматривал на него, как будто опасаясь, что его могут украсть.