Страх и его слуга
Шрифт:
Друг с другом мы почти не разговаривали. Похоже, всем было не до этого. Барон Шмидлин, как мне казалось, гораздо внимательнее, чем остальные, следил за бесконечным выкапыванием и закапыванием ям.
— Знаете ли вы, — сказал он, почти не обращавшийся ко мне в тот день, — сербы считают, что, если беспокоить покойников и доставать из могил их кости, накличешь большое зло. Мертвых лучше не трогать.
— Вы считаете, что не стоит искать вампира?
— Когда они не смеют трогать живых, — вмешался в наш разговор фон Хаусбург, — то начинают издеваться над мертвыми.
— Кто, сербы? — спросила я.
— Будто мертвым недостаточно того
Крестьяне снова подняли крик, и Шмидлин поспешил к ним. Мы с фон Хаусбургом смотрели им вслед, но торопиться не стали. Я была уверена, что это еще одна ложная тревога, поэтому продолжила разговор с графом.
— Тот и этот ад?
— Да, да, — ответил он несколько растерянно, — это место лишь крайняя точка ада, хотя ад не имеет границ, поэтому не существует и его крайней точки.
— Боюсь, я не понимаю.
— Не бойтесь, что не понимаете, бояться будете, когда поймете.
Естественно, я не думала, что фон Хаусбург — дьявол. Во-первых, я не могла бы поверить, что дьявол будет вот так, запросто, разгуливать среди нас, а во-вторых, мне казалось, что он, так же как любой философ, рассуждает о вещах, знать которых не может.
К сожалению, в том, что он знать мог, он был неправ. Он, как и многие, уверен, что знания и ум это самый короткий путь к несчастьям: чем больше знаешь или чем ты умнее, тем тебе в жизни труднее, блаженствуют лишь необразованные и глупые.
Тупые и грубые осуждены на глупые и низкие удовольствия и радости, они не знают, какие дивные, интересные и волнующие вещи существуют на этом свете. А ведь любому человеку рано или поздно приедаются и вкуснейшие фазаны, и лучшие французские вина, и самые возбуждающие и страшные игры в постели, и самые бесстыдные сплетни. Очень легко исчерпать список того, что делает глупых счастливыми. И когда такие пресыщаются, их подавленность и даже горе становятся безграничными. Даже если они богаты, деньги не помогают, потому что с помощью денег они умеют приобретать только то, что для них уже ничего не значит.
Они ненавидят изменения, а в особенности различия, потому что сами они все одинаковы. Они уверены, что идут долиной слез, каждый день для них похож на все другие дни, и все, кого они знают, похожи друг на друга, и лишь они сами не меняются. Они несчастны из-за того, что все одинаковы.
Все несчастные похожи друг на друга, а каждый, кто счастлив, счастлив по-своему.
Потому что счастлив тот, кто умен, кто чему-то научился и что-то понял, кто умеет находить наслаждение в мелочах, в чем-то необычном, в книгах и в картине звездного неба, кто схватывает на лету новое, радуется переменам, открытию новых сторон или необыкновенной красоте. Перед умными новые возможности открываются сами, у них больше путей и новых удовольствий. Они не становятся рабами привычек ни собственных, ни чужих.
Поэтому у них в сотни раз больше оснований быть счастливыми.
Фон Хаусбург был неправ, когда сказал мне, что я боюсь понимать. Разве дьявол может так ошибиться?
Умышленно солгал мне?
Зачем дьяволу лгать? Дьявол — это единственный, кто всегда и везде говорит правду, правда отвечает только его интересам.
Я спросила его об аде.
И он мне рассказал:
— Ад устроен так, что у него нет конца. Он больше, чем бесконечность. За семью морями и семью горами лежат новые семь морей и семь
— А что же насчет крайней точки ада?
— Я же не говорил, что нет входа в ад, — ответил он и улыбнулся.
Начало смеркаться. Кто-то сказал, что нужно закончить наше дело до появления первых звезд, потому что звезды выманивают вампиров наружу, и ночью им никто не страшен. Ночь — их время. Следовало спешить, время от времени приходилось даже бежать от одного места до другого. Я обливалась потом, тяжело дышала, барон часто подходил ко мне, утешал, что скоро все будет закончено, мы вернемся в город, и через несколько дней я забуду все, что было, как будто этого никогда и не было.
Последние лучи заходящего солнца лишали нас последних надежд, но вдруг конь заржал. Заржал и встал на месте как вкопанный. А потом поднялся на дыбы. На его влажной от пота черной шкуре играли красные блики заката.
Крестьяне тут же схватились за кирки и лопаты. После нескольких взмахов послышался удар обо что-то твердое. Все пришли в возбуждение, начали что-то выкрикивать. Один крестьянин упал, потеряв сознание, то ли от волнения, то ли от усталости, то ли от выпитой ракии. Некоторые отскочили в сторону. Кирка снова обо что-то тупо ударилась. Мы надеялись, что это столь необходимый нам гроб. Кто-то крикнул, что не надо так стучать, можно разбудить вампира, и тогда мы окажемся в его власти, ведь на дворе уже, считай, ночь. Несколько крестьян начало аккуратно отбрасывать в сторону выкопанную землю.
Оказалось, что это остатки пня.
Низкорослый парень с колом и молотом разочарованно уселся на ближайший валун и оперся о кол. Однако поп подошел к яме, наклонился и стал внимательно всматриваться.
— Сейчас пень — а, когда старуха была молодой, был вяз.
— Пень от вяза! — закричали крестьяне.
Барон Шмидлин тоже кричал, кричали и все мы.
— Продолжайте, — приказал барон решительно. А солнце почти закатилось.
Остановись, замри, проклятое, говорила я про себя. Сейчас же остановись, а потом, если хочешь, можешь зайти хоть на два дня.
Крестьяне продолжили копать. Работали они торопливо, потели. То и дело вытирали лица.
Вскоре опять раздались тупые удары. Все столпились вокруг ямы. Там был гроб. Парень с колом подпрыгнул от радости. Гроб оказался полусгнившим, некрашеным, из какого-то простого дерева. Крестьяне быстро полностью откопали его и бережно подняли из могилы. У них хватило храбрости, так как солнце все еще не зашло. Барон Шмидлин приказал открыть гроб. Трухлявое дерево рассыпалось под пальцами. Осторожно сняли крышку.