Страх и отвращение предвыборной гонки – 72
Шрифт:
Мне очень хотелось рассказать об Уолтере Кронкайте: что он погряз в белой работорговле, отправляя агентов в Южный Вьетнам подбирать там девочек-сирот, затем доставлять их морем на его ферму в Квебеке, чтобы подвергнуть там лоботомии и продать в публичные дома по всему Восточному побережью…
Но, прежде чем я смог обнародовать все это, мужчины в красных шляпах начали орать, что волшебный момент наступил. «Комната подготовки» трещала от напряжения, для нас начался обратный отсчет. Они разделили всех на четыре группы примерно по 500 человек и дали последние указания. Мы должны были ворваться на съезд и начать петь, подбадривать, размахивать своими плакатами перед телекамерами и вообще баламутить все это
В этот момент я уже был готов к какой-то чистой доброй забаве, и к тому времени, как мы получили сигнал начать движение, меня охватило головокружительное убеждение, что мы все участвуем в спектакле, который непременно провалится, как это уже бывало в истории.
Они выгнали нас из «комнаты подготовки», как стадо, и устроили своего рода рваную каденцию, когда мы в ускоренном марше протопали по мокрой траве под деревьями гуавы позади зала и, наконец, ворвались внутрь через хорошо охраняемый вход, распахнутый для нас представителями Секретной службы, как только воздушные шарики были выпущены из-под потолка… Это было замечательно. Я счастливо помахал рукой сотруднику Секретной службы, промчавшись в толпе мимо него, а затем оказался на съезде. Зал был полон воздушных шаров, так что сначала я ничего не мог разглядеть, но потом заметил Чанселлора, сидящего неподалеку в кабинке, и позволил себе поиздеваться над ублюдком. Сначала я повернул в его сторону свой плакат «МУСОРЩИКИ ТРЕБУЮТ РАВНОГО ВРЕМЕНИ». Затем, когда убедился в том, что он его заметил, сунул плакат под мышку и сорвал с себя шляпу, зажав ее в кулак, которым начал грозить в сторону кабинки NBC, крича во всю силу своих легких: «Ты, злобный дерьмоглот! Тебе конец! Ты — декадентский нацистский мудак!»
Я погрузился вглубь самых грязных сточных вод в моем словаре, на пять или шесть минут возбудив в себе утонченную острую ненависть и безумие, и тем самым заслужил улыбки одобрения некоторых из моих коллег-демонстрантов. Они послушно скандировали лозунги, как им велели в «комнате подготовки», но я действительно был увлечен этим занятием, и мой воинственный пыл произвел на них впечатление.
Однако я быстро устал от всего этого. Когда я понял, что мои бывшие приятели зациклились на повторении лозунга «ЕЩЕ ЧЕТЫРЕ ГОДА», то решил, что пора двигаться дальше.
А это оказалось нелегко. Демонстранты собрались перед кабинками телевизионщиков и кричали в унисон. Люди топтали друг друга, чтобы прорваться вперед и заявить о себе — или, по крайней мере, попасть в телевизионные камеры, чтобы их увидели домашние и земляки, — и появление значка МАКГОВЕРН в их среде явно шло вразрез с настроением толпы, так что я двинулся против течения как можно вежливее, держа локти прижатыми к ребрам и примерно каждые 30 секунд выкрикивая «Чанселлора к стенке!», чтобы не казаться подозрительным.
К тому моменту, когда я добрался до выхода для журналистов, меня переполняло ощущение дежавю. Я видел все это раньше. Я уже бывал прямо в эпицентре этого — но когда?
Потом до меня дошло. Да. В 1964 году на съезде Голдуотера в Сан-Франциско, когда бедный Барри сделал то роковое заявление: «Экстремизм для защиты свободы — это не порок и т. д.» Я был там, на съезде, проходившем в «коровьем дворце», когда он выпалил это в толпу, и помню ощущение испуга от бурной реакции присутствующих. Делегаты Голдуотера минут на 15–20 совершенно слетели с катушек. Он даже не закончил предложение, а они все уже вскочили и начали подбадривать его дикими криками. Рев и грохот нарастали, они стали вставать на металлические стулья и завывать, потрясая кулаками в сторону Хантли и Бринкли в кабинке NBC, и, наконец, выдирать эти стулья обеими руками и молотить ими о стулья, на которых все еще стояли другие делегаты.
Это был незабываемый спектакль, отпечатавшийся в моем мозгу так же четко, как и избиение демонстрантов полицейскими, которое я видел на углу Мичиган и Бальбоа четыре года спустя… Но съезд Никсона в Майами даже в подметки не годился съезду в Чикаго в 1968-м. Одуряющее зловоние слезоточивого газа вернуло к жизни воспоминания, но только на поверхностном уровне. Около полуночи среды я обнаружил, что полностью ослепший шатаюсь по Вашингтон-авеню напротив зала съезда, сталкиваясь с полицейскими в черных резиновых противогазах и бегущими демонстрантами, прижимающими к лицам влажные полотенца. Многие из полицейских были одеты в бронежилеты цвета хаки и размахивали 90-сантиметровыми ореховыми дубинками… Но никто не ударил меня, и, несмотря на газ и хаос, я ни разу не оказался в опасности.
Наконец, когда от газа стало так плохо, что я больше уже не понимал, куда идти, я проковылял через чей-то газон и ощупью начал пробираться вдоль фасада дома, пока не добрался до водопроводного крана. Сев на траву, я намочил под краном свой носовой платок и стал прижимать его к лицу, пока зрение не вернулось ко мне. Когда же я, в конце концов, поднялся на ноги, то понял, что по меньшей мере дюжина полицейских все это время стояла метрах в шести от меня, пассивно наблюдая и не предлагая никакой помощи, но зато и не избивая меня до потери сознания.
В этом заключалась разница между Чикаго и Майами. Или, по крайней мере, таковым было одно из наиболее существенных различий. Если бы в Чикаго полицейские обнаружили меня ползающим в чьем-то дворе с пропуском для «прессы», ослепшим от слезоточивого газа, они сломали бы мне половину ребер, а затем заковали в наручники за «сопротивление аресту». Я видел такое настолько часто, что все еще чувствую прилив желчи, когда думаю об этом.
Трансформация времени: Нью-Гэмпшир, 24 августа
Мы добрались до «Уэйфэрера» где-то в полпятого или пять часов утра четверга пьяные в дупель и какое-то время просто молча сидели в машине на подъездной дорожке и смотрели прямо перед собой, не фокусируя ни на чем взгляд, пока я не разглядел в тумане за лобовым стеклом длинный ряд песчаных дюн и, как мне показалось, какие-то маленькие движущиеся фигурки.
— Господи, — сказал я. — Посмотри на этих чертовых каланов! Я думал, они вымерли.
— Морские выдры? — пробормотал Краус, склонившись к рулю и напряженно вглядываясь в темноту.
— Прямо впереди, — сказал я. — Они засели в траве в дюнах. Сотни этих ублюдков… Да… Мы почти в Сан-Луис-Обиспо.
— Что? — спросил он, все еще щурясь в темноту.
Я заметил, что он быстро переключает передачи: первая-вторая-третья-четвертая… Четвертая-третья-вторая-первая. Вниз-вверх, вверх-вниз, не обращая внимания на то, что делает.
— Тебе бы лучше притормозить, — сказал я. — Мы доканаем этого ублюдка, если потом не впишемся в поворот… И карданная передача накроется к чертовой матери. — Я посмотрел на него. — Что, твою мать, ты творишь?