Страх высоты. Через лабиринт. Три дня в Дагезане. Остановка
Шрифт:
— Вот и хорошо. Считайте, что задачу вы выполнили. А остальное предоставьте нам.
— Если вы находите…
— Я уже сказал. Мы будем держать с вами связь.
— Спасибо.
Было видно, что он не совсем понял Мазина, но решил положиться на него.
Когда мы прощались, я еще раз с удовольствием пожал руку Олега Филипповича. У него было настоящее мужское рукопожатие. Не такое, что усвоили себе некоторые важничающие, по принципу "держите", и не залихватское, каким иногда хвастают не очень воспитанные здоровяки, демонстрируя
Мазин закрыл за ним дверь и вернулся в комнату.
Я ждал каких-то значительных слов, но услышал обычные, хотя и польстившие моему самолюбию.
— У тебя там немного фирменного блюда не осталось? Я не наелся. Вкусно очень.
— Сейчас подброшу. — На кухне я включил газ, чтобы подогреть чахохбили. — Минутку терпения.
— Но не больше! — засмеялся он.
— Игорь! Как тебе все это нравится?
— Я же сказал, очень вкусно.
— Да я не о курице.
— Между прочим, я тоже. Олег Филиппович — колоритная фигура.
— Согласен. Но я больше о Михаиле думаю. Тебе это имя ничего не говорит…
— Ошибаешься. Я о нем очень серьезно думаю.
— Ты согласен с Олегом Филипповичем?
— А ты нет?
— Нет.
— Почему?
— Я мог говорить о прошлом, о том, что помню. Но я приведу другой довод. Ход мыслей Олега Филипповича очень понятен. Это хороший человек, ему трудно смириться с обманом. Поэтому из двоих он предпочитает давно умершего. Он ведь сказал: я верю жене.
— Да ты, однако, обыватель, — пошутил Игорь. — Считаешь, что женам нельзя верить?
Вместо ответа я пошел и принес чахохбили. Мазин отломил хлебный мякиш и бросил в дымящийся соус.
— Все дело в том, что признание или непризнание Натальи в данном случае решающего значения не имеет.
— Мне трудно следить за ходом твоих мыслей, Игорь. В сущности, мы имеем дело с разными проблемами. Моя — житейская, прошлое моих друзей, их личные отношения, твоя — юридическая, сегодняшнего дня, Перепахин и другое, о чем полностью ты, конечно, мне рассказать не можешь. Я понимаю и не любопытствую. Хотя мне очень хотелось бы знать, каким образом они состыкуются. Из-за этого я и не уеду никак.
— Не преувеличивай секретность проблемы. Я молчу не по профессиональным соображениям. Меня сдерживает обыкновенное незнание, а предположениями делиться пока не хочу. Ты ведь их переоценить можешь. А насчет различия проблем ты не прав. Связаны они неразрывно. И твой разговор с Полиной Антоновной это подтверждает. Снимок сделал Перепахин.
— Я должен был сам об этом подумать. Я помню его с фотоаппаратом. Он тогда увлекался. Но я не совсем понимаю, что ты увидел в этом значительного?
— Так бы я не сказал. Но еще один фактик, который подтверждает мои предположения.
— Сам-то он как?
— По–прежнему. У алкоголиков бывает так называемый амнестический синдром, провалы в памяти. Причем забываются именно ближайшие события.
— И он ничего не помнит?
— Не помнит, почему и когда писал записку, как очутился на даче, был ли на набережной.
— То есть самое важное.
— Но прошлое он помнит. И это единственный путь в настоящее. Поэтому я и рад сведениям о снимке.
— А он знает, что его хотели отравить?
— Нет. Пока нет. Он должен оправиться, чтобы перенести такой шок. Поэтому и формально допросить его пока невозможно. А вот поговорить… Слушай, где ты научился так замечательно готовить?
Но я уже разгадал его ход.
— Игорь, это в самом деле превосходное чахохбили, но я думаю, что восторги твои слишком целенаправленны. Ты хочешь, чтобы я поговорил с Женькой?
Он положил вилку.
— Бывают же такие проницательные люди.
— Что я должен узнать на этот раз?
— Немного. Каким образом, при каких обстоятельствах снимок попал к Вадиму.
— А не к Лене?
— Наверняка она получила его от Вадима. В этом поверь мне на слово.
— А зачем, под каким предлогом я буду расспрашивать больного человека о таком частном случае? Он удивится.
— Скажи, что Наташа интересуется.
— Знаешь, Игорь, я, кажется, первый в мире сыщик, который не представляет себе, что он ищет и для чего.
Свидание с Перепахиным мне устроили в отдельной комнате куда его привезли в больничном кресле.
Я, разумеется, готовился увидеть тяжко пострадавшего человека, но действительность превзошла ожидания. Живой труп в данном случае выражение не самое сильное. Я стоял и не знал, что делать. Слов не находилось.
Вдруг по его мертвенно–желтому лицу поползло нечто напоминающее усмешку.
— Ну и дурацкий у тебя вид, — сказал он тихо, с трудом шевеля прилипшими к деснам губами.
— У меня? — спросил я так же тихо.
— А у кого ж! Ты что, живого алкаша никогда не видел?
"Да ведь жив-то ты по случайности…"
— Тебе плохо? — спросил я неуместно.
— А как ты думал? Согласно законам физического и нравственного разрушения.
Я держал в руке кулек с яблоками.
— Ты что принес?
— Вот…
Я положил кулек на столик рядом с креслом.
— Лучше бы пузырек принес.
— Может быть, хватит?
— Поздно.
Похоже было, что устами этого спившегося младенца глаголет печальная истина.
— А дети?
Это был больной вопрос, и он мучительно сморщился.
— Детей государство не оставит. Государство у нас доброе.
— Женя…
— Только не агитируй, ладно?
Я подавил вздох.
— Не буду.
— Вот и хорошо. Все сам понимаю. Но местами. С памятью провалы.
Он не хитрил. Видно было, что говорит правду.
— И как мы с тобой распрощались, не помнишь?