Страх
Шрифт:
Занятно, как долго я не знал, что в десяти минутах езды (шоссе 27, север) находится книжный магазин, чьи полки организованы в форме огромных карманов с плюшевым полом и выведенной при входе темой каждой из секций: поэзия, живопись, философия, проза. Здесь было всё. Здесь был полный Блейк в цветных репродукциях (он рисовал— а не писал — стихи), и собрание музыкальных сочинений Гофмана, и «История эротики» всех времен, и альбомы Кэрролла с голой Алисой в фотофокусе, и Новалис, и Тик, которого том я так смешно читал чуть не с час в «Норвежской Мебели» (где он выставлен был лишь для вида), чем ввел в вежливый ступор продавца; но тогда-то я не знал о существовании «Borders», который нашел случайно, в один день с забегаловкой Люка, и стал завсегдатаем здесь и там… Однако — чтобы окончить магазинную тему — я редко что-либо покупал. Я испытывал нечто вроде пробуждения, видя что-нибудь из того, что хотел бы иметь, да, этого нельзя отрицать. Но всякий раз помнил, что хочу-то я это в бодрственном мире, а живу — как ни верти — в ином. А поскольку со временем самый пустой дом, пригодный для охоты на приспешников Мориарти, имеет свойство превращаться из машины для жизни(Ле
XXXVII
И все-таки Рождество — третье по счету — неумолимо приближалось. Сознаюсь (пока еще не поздно), что у меня заранее, далее задолго до него было чувство, что кого-то и впрямь следовало бы молить о чем-то совсем невозмоленом, безумном и вовсе несбыточном — к примеру, об отсрочке. Что какой-нибудь новый Навин тут мог бы мне помочь… сам не знаю зачем. Однако, чтобы покончить раз навсегда с недомолвками и обиняками, скажу, что, на мой взгляд, философия, если б она действительно существовала (разумею, была бы такой, которую мне стоило бы читать), вероятно, начиналась бы не с удивления, или отчаяния, или любого другого аффекта, а попросту с привычки класть вещи на свои места. Чтобы они не были разбросаны по всему дому. Чтобы одолеть наконец весь этот хлам. И тогда бы она состояла — так я думаю — из многих красиво переплетенных томов наподобие небывало роскошного, совершенно полного собрания сочинений Кьеркегора в том же «Borders», в черно-сиреневых, черно-зеленых, черно-синих обложках с гравюрой-эмблемой на шмуцтитуле и корешке (итог переводческих штудий принстонской семьи Хонг — корейцы в Америке любят Европу), чей первый выпуск я схватил и даже думал тут же купить начиная с него все подряд, до конца, пока не взглянул на цену. Тогда, говорю я, если бы философия была такой, я просто нашел бы нужный мне волюм и вычитал всё, что касается до моих проблем. А так мне оставалось только сочинять самому, как придется — и вовсе не на свежую голову — возможный очерк моей судьбы. Так было всегда — и теперь — вплоть до этих строк. Но что же мне было делать!
При всем том, мне кажется, я все-таки кое-чего достиг, уже хотя бы тем, что отмел решительно прочь любые интеллектуальные головоломки. Не зря же Гумбольдт (кажется, он) говорил, что поэт более, чем любой другой художник, рискует не столь полно занять воображение читателя, как того хотелось бы, именно потому, что может воздействовать и на разум, пренебрегая «более легким и чистым влиянием со стороны образов на органы чувств, которое между тем как раз и составляет суть искусства» (цитирую наизусть, сомневаюсь, что точно). Я никогда не был поэтом и, ясное дело, не рисковал в этом смысле ничем. Но коль скоро (это уже отмечалось выше) существо тех проблем, в которые я был вовлечен, касалось, скорей, пластики — в наглядной форме или в слове, — чем смысла par excellence, было бы странно надеяться в моем случае на любой возможный мыслительный ряд. Зато с бесшабашной откровенностью невротика, вздумавшего шокировать на ночь своего духовника, я перебрал и осмотрел не один раз все те улики, что были в моем распоряжении, вовсе не заботясь о том, какой приговор вынесет в итоге мой (или любой другой) суверенный разум; в сущности, я и так знал приговор.
Я хорошо помнил, к примеру, как как-то (Троещина, ночь) Тоня, уже засыпая, недолго ласкала меня пальцами ног вдоль ступни. Я замер без звука. Я и сейчас замер, сказать по правде. Впрочем, всё вздор. Но, да простят мне мое бесстыдство, за этот миг я тотчас отдал бы, не торгуясь, и всю любовь Насти, и пыл белобрысой лошадки в Москве, и даже продажные вскрики девочки с Киевского вокзала, а нужно признать, в них-то мне чудилось больше, чем во всем ином, что дает плоть, — исключая, впрочем, опять же Тоню. Однако, если Эвелина де Вальероль Газданова наконец-то довоплотилась все-таки (после неудачи Кукольника) до того, что герой сладил с ней и на ней женился, то в случае с Тоней я понял давно, как глупо на это рассчитывать. Тут была важная — и с ее, и с моей стороны — аберрация чувств, с которой следовало считаться. Я не любил ее. Вероятно, она также была ко мне равнодушна.
Я понимаю, это трудно признать. Это трудно понять мне самому — где уж читателю! Тем не менее все было именно так. Нас приучили (Де Сад, Ролан Барт, психолечебники), что чувство, если оно есть, умеет ладить с любым другим, хоть бы и с ненавистью. С ней даже лучше, объяснили нам. Но уж равнодушию-то оно враждебно. Между тем судьба (никуда не уйдешь!) может использовать обморок чувств для своих нужд, строя то, что ей вздумалось, словно бы внечеловека. Именно это было со мной, с нами. Я слишком хорошо помнил тот жаркий полдень, реку, бормотание ведьмы с проплешиной между ног и ту оплеуху в сарае, и свой бред. Конечно, тут не было места логике; что ж с того! Черная свадьба состоялась в свой час, как и все прочее, что должно было быть, одно за другим, без всяких изъятий, и зеленый мир неспешно, однако прочно проник в мою жизнь вместе с пугалом моей спальни, Женщиной в Белом. Глупо повторяться, но я слишком подробно и хорошо рассмотрел эту живую покойницу. Может быть, она являлась мне чаще, чем нужно, чем это принято у нихвообще? Но существующее, как известно, существует не более, чем несуществующее, вот в чем беда. И потому, накричавшись на призрак вдосталь в проклятом подъезде дома номер 13 (или 11?) по Трехсвятительской улице, я впредь взялся за ум и теперь знал не только все повадки мары, вроде ее безмолвных жестов в направлении призрачных дверей, но чуть ли даже не самый ее гардероб, чуть ли не каждый узор мережки на ее платье (он временами менялся).
Конечно, мной мог бы заняться врач. Но, как всякий мнимый больной, я плохо верил в посюстороннюю помощь чужих рук и вообще боялся скончаться на сцене. К тому же это
Всякий раз, когда Левонский придумывал план, это заканчивалось одинаково плохо и для сотрудников, и для издательства, и для него самого. На сей раз он подписал контракт с никому не ведомым русским автором, рассказы которого принесли ему чуть ли не с улицы, но о котором вдруг хором отозвались в самых лучших тонах корифеи. Парочка их (корифеев) еще пила чай в смежной с редакцией комнате, и я поспешил откланяться — Левонский меня не держал. Он уже подписал договор с этим новым русским и готовился выдать ему аванс. Мне он задолжал, к слову сказать, за два месяца. Впрочем, как я понял, По издавать он уже не хотел. Я вернулся домой, раздумывая над тем, чем же теперь заткнуть брешь в своем времени и бюджете. Был обеденный час, что-то около трех. Я прогулялся в ближний китайский ресторанчик, где давно знакомый официант (похожий на хорька, как, должно быть, и чета Хонгов) все никак не мог привыкнуть к тому, что я умею есть куай-дзы (палочками), затем неторопливо вернулся домой, сел в кресло, открыл том… Зазвонил телефон. Я подскочил, схватил трубку. Ошибка. Однако нервы и впрямь из рук вон, неужто лечиться? Вот глупость! Ладно. Вынужденный отпуск мне подойдет как раз. На уик-энд напрошусь в гости к Джею, а там… Опять телефон. Теперь из прачечной, чепуха какая-то. Да все равно мне, когда они привезут заказ, лишь бы не утром! Позвонить самому? Я поискал и поставил на вид карточку Тони. Ну вот, теперь я хоть знаю фамилию ее мужа. Код Нью-Йорка. Я тоже мог бы встретить ее на улице, и тогда… Когда телефон зазвонил вновь, был вечер, снежный холодный декабрьский час.
Карточка давно завалилась куда-то. Остаток осени прошел кое-как. Раза два мы съездили с Джеем на озеро в Мальборо и один раз на Брайтон. Там я купил с лотка русскую книжку о Махно. Что ж, теперь его воспевают, он едва не герой (хотя всем известно, что главные раны ему нанесла Венера, а не Марс). Верно, мой троюродный дед тоже грешил. Верно, и он станет, чего доброго, героем. Но теперь-то мне это все равно. Хотя, конечно, не было ничего геройского в том «открытии простолюдина» (цитата: Алданов), что на пиру богов можно безнаказанно насиловать. Впрочем, так уж ли безнаказанно? Свирепствовал тиф. Она заразила его. «Красные» лишь довершили дело. Что касается семьи деда, то у нас принято было считать, что он был не по летам одарен и, к сожалению, отличался юношеским пылом. Главная же его беда была вовсе не в том, что он кого-то обидел:главное было как раз в том, кого.Ибо отец его, муж дочери пресловутой Глафиры (святой, если не врут), побратался, согласно легенде, с мужем ее сестры, моим прадедом, и, таким образом, надоевшая мне марабыла Орлику названой сестрой — как, впрочем, и бабка Глашка, и мать розовощекой писательницы… Словом, тут было от чего загрустить. Я отложил брошюрку и, вздохнув, попробовал читать «Эликсиры Сатаны»: изящный томик с комментариями К.-Г. Маасена (Mahsen): еще один подарок, который припас мне Люк. Но читал я недолго. Звонок был короткий, мы говорили минут пять. Потом я сразу поехал к Джею.
— Не знаю, — сказал он удивленно. — Я ей твоего номера не давал.
XXXVill
Я так никогда и не спросил ее, где она его раздобыла. Впрочем, пухлый, объемистый желтый том — телефонная книга Нью-Джерси — публиковал его уже второй год подряд. Джей, ввиду каких-то особых расчетов, платил специальную сумму за то, чтобы его номер не помещался в справочнике. Я, понятно, ничего не платил и занимал почетное место между Кооперфильдом и Корски. С любопытством нашел там парочку Шепредсонов и одного Грэнджерфорда. Но это в сторону. Что касается ее самой, то она жила в Вашингтоне — она сказала «опятьв Вашингтоне», из чего я заключил, что муж ее все еще цел (я как-то плохо всегда верил в его живучесть). Таким образом, карточка с нью-йоркским кодом зря пылилась на моей каминной полке между классическим канделябром и смешной стеклянной картинкой, в которой песок, если ее наклонить, пересыпался сам собой, образуя всякий раз новую дюну.
Теперь у меня, как у Левонского, был свой план. Джей, выслушав его, одобрил и тотчас с обычной своей энергией взялся осуществить. Тут я выяснил, что у духов — я имею в виду духов моей судьбы — порой бывают помощники и даже секретари. Неведомая мне Аллочка была отряжена выяснять, который из отелей в Майами мне лучше всего подойдет (причем Джей настаивал на ocean view — окно на море, — а также на том, чтобы был свой пляж и бассейн). Кто-то знакомый (ему, не мне) компостировал билет в JFK так, чтобы вышла скидка, а в это время сам Джей, захлопнув книги, приволок целый короб золота и серебра («Ерунда, купил по случаю, оптом. Выбери ей подарок, упаковка от ювелира у меня тоже есть»), заметив наконец со вздохом, когда я взял цепочку и кольцо, что уж автомобиль в рент пусть закажет сама: «Ты все равно водить не умеешь». И в очередной раз на моих глазах то, что еще миг назад выглядело пустой грёзой, вдруг обрело весомую плоть.