Страх
Шрифт:
Она прошла мимо меня, помахивая влажной простыней, небрежно скомканной в ее руке, к каким-то из своих вещей у выхода на балкон. Львиную долю места в номере занимали те самые две кровати, обе, кстати, двуспальные, так что на ум невольно вновь приходил Гумберт Гумберт с его веселым недоумением: что за бойкий квартет имела в виду дирекция? Кроме них, были еще летний столик с двумя стульями в углу и глупое сооружение из стекла во всю стену, нечто вроде прозрачного стеллажа, абсолютно пустого, если не считать неизменного телевизора в одной из ниш и зеркального ромба в другой. Скудость обстановки скрашивала
Тоня бросила простынку на стул. Голая, она присела на край стола, чуть расплющив неширокий задик — как амур у Клингера, и даже перчатка с застежкой, летняя, белая, тотчас взялась откуда-то и легла тут же, сбоку, возле нее. Я глядел на нее. И опять, и опять, в который раз с каждым стуком пульса узнавал в ней ту девочку из-под плакучих ив, ту, которая так легко всегда стаскивала через голову платье и затем туфельки с босых ног, узнавал безошибочно, тайной памятью, что слаба на дистанции, словно старый бегун, но которая сразу же оживет, стоит только дать ей фору вблизи. Тогда она делается неотвязчива и сильна — и именно в ней обитает самая главная боль, от которой трудно дышать (вспомним аэропорт) и некуда деться.
Шагнув мимо зеркала, я обнял Тоню. Она не сопротивлялась, но вся как-то странно напряглась, и я опустил руки.
— Нет, это мы оставим, — сказала она, быстро подобрав простыню, тоже со странной, принужденной улыбкой, какой я раньше у нее не видал. — Ведь я говорила тебе. Ты не забыл, правда?
— Ты только о том и твердишь. Ты не передумала?
Она хмыкнула.
— Нет.
— Прости.
— Тебе не за что извиняться.
Это было верно. Как и то, что ей незачем было быть голой. Все-таки я спросил:
— Ты верна мужу?
— Еще чего!
— Тогда мне не понятно…
Она пожала плечом.
— Мне просто не хочется, — объяснила она.
— А чего тебе хочется?
— Есть. — Она опять засмеялась. — Теперь я это точно знаю. И очень жаль: сейчас уже ночь, вряд ли отыщешь тут что-нибудь сносное в смысле буфета. Нужно спросить у портье.
— О’кей. — (Опять этот жалкий клёкот.) — Только я тоже приму душ.
Сняв в ванной штаны, я убедился, что жить в одной комнате с Тоней мне будет не так-то легко. Впрочем, я все еще отчасти верил в свой — очень сомнительный в любом случае — успех.
Мы снова спустились в холл. Портье бурно боролся с дремой, тряся брылами, как пловец на волне, и разговору был рад. Впрочем, все, что он мог предложить в этот час (верней — в полвторого), это кафе ярдах в ста вниз по улице.
— Честно говоря, — сказал он, вздохнув, — оно лишь чуть-чуть лучше, чем «МакДональдс»…
Машину нам пришлось брать самим: boys («мальчики») уже спали, как сообщил доверительно тот же портье, прося не будить их. Трогательная забота! Было похоже, впрочем, что он ждал возражений и удивился нашей покладистости. Но паркинг был почти пуст, наш «додж» стоял с краю, а кафе оказалось вполне сносным. Мы взяли на двоих огромное ассорти из фруктов в тарелке с перегородками, после чего Тоня налегла на клубнику, а я долго не мог справиться с исполинской ананасной долей величиной с треть дыни для регби, после которой все же остался голоден и заказал себе вдобавок
— Мужчины любят мясо, — прокомментировала насмешливо по-английски Тоня, выбирая себе мороженое.
— Конечно, мадемуазель, — сказала ей толстая и очень живая официантка, с самого начала с добрым весельем следившая за нами. — Впереди ночь, ему нужно поднабрать сил.
Тоня радостно расхохоталась.
— У него нет шанса провалиться, — пояснила она. — Ни одного (No chance).
Улыбка исчезла с губ и из глаз официантки.
— Но это грустно, — сказала она.
— Более, чем вы можете себе представить… Ну, милый, ты почему не ешь?
Я действительно замер, слушая этот краткий диспут о себе. Как надгробное слово, ей богу!
— Чорт возьми, — сказал я по-русски. — Ты будешь сообщать всем подряд, что больше не спишь со мной?
— Не то что бы… Да и кто тут поймет? Даже в отеле. У меня не тот вид.
— Это точно.
Она ласково улыбнулась.
— Не хами, — сказала она. — И ведь ты не станешь отрицать, что хочешь именно этого?
— Я только этого и хочу.
— Ну вот. Потому лишний раз напомнить не повредит. На всякий случай. Ничего ведь не будет, пойми.
Я промолчал и стал есть бифштекс.
Когда мы вернулись в номер, она тотчас опять разделась, натянула ночнушку и юркнула в кровать. Я наклонился над ней.
— Не надо хватать меня за титьки, — сказала она тихо. — Это ни к чему не поведет. Я так решила. Погаси свет и ложись к себе.
Я подчинился.
— Спокойной ночи, — сонно сказала она.
— Спокойной ночи, — повторил я. И с непостижимой для меня скоростью — так, словно это был гипноз, — действительно заснул, будто упал в гулкую и бездонную яму. And I shall sleep… Герой этого стиха, кстати, спал в могиле.
XLI
Потом мне стало ясно, что судьба посмеялась над русскими, раз их Пушкин писал все свои вирши на украинском языке, — и тут я проснулся. В комнате было холодно: безумно холодно и совершенно темно. Мне потребовалось, пожалуй, не меньше минуты, чтобы вспомнить, где я, и понять в чем дело. Кондиционер работал, как мог: он гудел, словно шмель в меду. Кожаные шторы, спрятанные за легкий тюль, как в купе поезда, не пропускали ни единый луч. Впотьмах я нащупал часы, но циферблат не светился, пришлось встать и, трясясь от озноба, прошлепать к окну. Казалось, одним движением я взломал тьму, отогнув толстый непроницаемый край занавеси, и тотчас увидел, что давно день и на дворе зной. Солнце, однако, было застлано легкой, как флёр, дымкой, и листья пальм под окном были пухлыми и сырыми.
Тоня спала, повернувшись к окну лицом, свет тотчас разбудил ее. Она открыла глаза и улыбнулась. Я сел на край кровати. Мне уже опять было трудно владеть собой, но все же некоторое время я притворялся. Потом снова протянул руку.
— Ну, похоже, мы начали там, где вчера кончили, — весело констатировала Тоня.
— Ты позволишь, по крайней мере… — я сам был удивлен пошлой хриплости своего горла.
— Что? Утренний поцелуй? — сказала она, садясь и потягиваясь. — Это ты можешь, конечно. А вообще предлагаю похерить нежности и пойти в ресторан жрать.