Страхи мудреца. Книга 2
Шрифт:
Я нервно обошел вокруг дерева в третий раз. Я чувствовал, что ветер крепчает, что ветви шумят и раскачиваются еще свирепее, чем прежде. Ветер сушил пот, выступивший на моем теле, мне сделалось холодно, я начал дрожать.
И в этот тревожный момент внезапно напомнило о себе нечто иное, а именно — мой мочевой пузырь. Моему организму было плевать на торжественность момента, я чувствовал настоятельную необходимость облегчиться.
И вот, значит, в вихре ножей, в разгар испытания, которое в то же время было судом надо
Мысль была такая жуткая и неподобающая, что я поневоле расхохотался. И когда я разразился смехом, напряжение, от которого у меня сводило живот и мышцы спины, немедленно спало. Что бы я там ни выбрал, все будет лучше, чем помочиться на латанту!
И в этот момент, избавившись и от жаркого гнева, и от липкого страха, я посмотрел на колышущиеся вокруг листья. Прежде, когда имя ветра оставляло меня, оно всегда исчезало, как сон по пробуждении, невозвратимо, как эхо или умолкший вздох.
На этот раз все было иначе. Я провел часы, наблюдая узоры этих колышущихся листьев. Я посмотрел сквозь ветви дерева и подумал о Целеане, о том, как она прыгала и вертелась, бегала и смеялась.
И оно вернулось ко мне как имя старого друга, которое просто на миг выскользнуло из памяти. Я смотрел сквозь ветви и видел ветер. Я кротко произнес его длинное имя, и ветер сделался кроток. Я выдохнул его, точно шепот, и впервые с тех пор, как я пришел в Хаэрт, ветер улегся и полностью стих.
В краю бесконечного ветра это выглядело так, будто мир вдруг затаил дыхание. Нескончаемая пляска меч-дерева замедлилась и остановилась, как будто оно отдыхало, как будто оно решило меня выпустить.
Я шагнул прочь от ствола и медленно пошел к Шехин, не взяв с собой ничего. На ходу я поднял левую руку и провел раскрытой ладонью по бритвенно-острому краю неподвижного листа.
Я остановился напротив Шехин, на расстоянии, которого требовала вежливость. Я стоял, и лицо мое было бесстрастной маской. Я стоял в абсолютном молчании, совершенно неподвижно.
Я протянул свою левую руку, вверх окровавленной ладонью, и сжал ее в кулак. Этот жест означал согласие. Крови было больше, чем я ожидал, она выдавилась меж пальцев и заструилась вниз по руке.
После длительной паузы Шехин кивнула. Я расслабился, и только тогда ветер вернулся вновь.
ГЛАВА 124
ОБ ИМЕНАХ
— Ты, — сказала Вашет, шагая со мной по холмам, — хвастливый самодовольный показушный ублюдок, ты это знаешь?
Я слегка склонил голову и изящно сделал жест «смиренное согласие».
Она отвесила мне оплеуху.
— Хватит уже лицедействовать, ты, задница! Ты можешь одурачить их, но не меня.
Вашет прижала руку к груди, изображая говорливую кумушку.
— А вы слыхали, что
Она посмотрела на меня, на лице у нее отражалось отвращение и смех одновременно.
— Нет, серьезно, ты как будто сошел со страниц книги сказок!
Я продемонстрировал вежливое польщенное скромное преданное согласие.
Вашет больно щелкнула меня по уху.
— Ой! — вскрикнул я и рассмеялся. — Ну, ладно. Но кто бы еще обвинял меня в лицедействе! Да весь ваш народ — один сплошной театральный жест. Это спокойствие. Эти кроваво-алые одежды. Этот сокровенный язык. Эти тайны и секреты. Такое впечатление, будто ваша жизнь — одно большое представление.
Я посмотрел ей в глаза и добавил:
— Во всех смыслах!
— Ну, на Шехин ты впечатление произвел, — сказала она. — А это главное. И ты сделал это таким образом, что главы прочих школ тоже особо ворчать не смогут. А это не менее важно.
Мы наконец пришли туда, куда собирались: в невысокое строение из трех комнат, примыкающее к козьему загону, обнесенному щепленными жердями.
— Здесь живет тот, кто залечит тебе руку, — сказала она.
— А как насчет аптекаря? — спросил я.
— Наша аптекарша — близкая подруга матери Карсерет, — объяснила Вашет. — Я бы не отправила тебя к ней лечить руки, хоть мне золотом заплати.
Она кивнула на дом.
— И вообще, Даэльн — именно тот, к кому пошла бы я сама, если бы мне требовался лекарь.
Она постучалась в дверь.
— Может, тебя и приняли в школу, но не забывай: я по-прежнему твоя наставница. Так что о чем бы ни шла речь — мне лучше знать.
Мне туго перевязали руку, и некоторое время спустя мы с Вашет сидели вместе с Шехин. Мы находились в комнате, где я прежде никогда не бывал, — менее просторной, чем те комнаты, где мы обсуждали летани. Там стоял маленький захламленный письменный стол, цветы в вазе и несколько удобных, мягких кресел. На одной стене было изображение: три летящие птицы на фоне заката, — не нарисованное, а выложенное тысячами ярких глазурованных плиточек. Я подозревал, что это нечто вроде кабинета Шехин.
— Как рука? — спросила Шехин.
— Нормально, — сказал я. — Порез неглубокий. А Даэльн шьет такими мелкими стежочками, что я подобного и не видывал. Замечательный лекарь.
Она кивнула. Одобрение.
Я поднял левую руку, забинтованную чистым белым полотном.
— Самое сложное — это не шевелить ею в течение четырех дней. Я уже чувствую себя так, словно порезал язык, а не руку.
Шехин чуть заметно улыбнулась в ответ — меня это удивило. Это выражение лица выглядело как серьезный комплимент.