Страна аистов
Шрифт:
— Ну, что ж, — говорит прусс. — Раз тебе так смешно, давай и мы с тобой посмеемся.
Тут барон заметил, что прохожие уже не чинно расхаживают у стен замка, а останавливаются и, задрав головы вверх, хохочут. Да еще и пальцами показывают. Хотел барон повернуться, посмотреть, что они такого смешного увидели на стене замка. Но голова не поворачивалась. Он попробовал вытащить ее из проема окна и с ужасом обнаружил, что застрял. Бедняга поднял руки к голове и нащупал там огромные ветвистые рога.
Кончилось тем, что барон с офицером охраны передал прусскому колдуну деньги. Только тогда его рога стали уменьшаться и вскоре совсем пропали. Он смог вытащить голову из окна.
С тех пор барон неизменно разворачивал повозку, если видел, что по дороге навстречу ему идет кто-нибудь из пруссов.
Как селедка обиделась на Пруссию
В
— Что б ты пропала, окаянная! Что б глаза мои больше тебя не видели, проклятую!
И селедка ушла из Пруссии на север — к берегам скандиан, туда, где ее всегда ценили выше любой другой рыбы.
Случилось это в 1425 году. Между прочим, событие это вызвало целую череду войн в Европе. Но это уже совсем другие истории.
А в Пруссию сельдь так и не вернулась. Обидчивая рыба.
Рыбки Марии
Из книг известно, почему в Пруссии «королевской рыбой» называли не поистине королевское лакомство — осетра и лосося, всегда в изобилии водившихся у прусских берегов, — а неприметного и неказистого вьюна. Историки и писатели часто упоминают о том, что из всех рыб герцог Альбрехт предпочитал именно эту. Причем особенную радость ему доставляло собственноручно ловить ее удочкой в замковом пруду. Этим он и занимался всякий раз, когда позволяли государственные дела.
Однако мало кто знает, отчего камбалу и калкана пруссы всегда звали «рыбками Марии». Вот эта старая и малоизвестная история.
Как-то дети играли в прятки в кёнигсбергской Ластадии — районе огромных древних складов на набережной Прегеля. Одна девочка по имени Мария забралась в лодку, болтавшуюся у берега на веревке. Не то веревка была ветхой, не то узел ослаб, но порыв ветра дернул лодку, и та отплыла. Девочка стала кричать и звать на помощь друзей, но ее уносило по реке все дальше в сторону залива. Дело шло к вечеру, и рыбаки, которых дети позвали на поиски Марии, девочку найти не смогли.
К утру лодку выбросило на берег далеко от города — у замка Бранденбург. Девочка, хоть и была маленькой, восьми лет от роду, все-таки сообразила, в какой стороне остался дом. И двинулась к нему. А чтобы не сбиться с пути, все время шла по берегу залива.
Мария была девочкой смелой и умной, она не сомневалась, что доберется до места. Одно было плохо — она очень проголодалась. У самого берега, на отмелях, шныряли какие-то рыбки, но ловить их было бессмысленно: огня у девочки не было, и поджарить их было не на чем. Однако есть так хотелось, а рыбы так нахально вертелись у ног, что девочка не выдержала: поймала одну и откусила кусочек от ее бока. Рыба оказалась вовсе не такой уж противной на вкус. Мария объела мясо с одного бока, но потом ей стало жалко рыбу, и она отпустила ее в залив. Та, несмотря на то, что от нее осталась только половина, резво уплыла вглубь. Тогда девочка поймала другую рыбку и так же отчасти обглодала ее… Так Мария питалась рыбой несколько дней, пока не дошла до Кёнигсберга.
Это было очень давно. С тех пор Мария выросла и завела собственных детей, а ее дети, в свою очередь, тоже обзавелись семьями, и так далее, и много лет. А рыбы, наполовину объеденные, тоже расплодились, и потомство их похоже на своих родителей — однобокое. Сейчас эти рыбы живут во всех заливах, во всех морях. И везде их зовут теперь по-научному — «камбалообразные». Но в Пруссии они всегда оставались «рыбками Марии».
Так издревле называли район портовых складов на берегах Прегеля в центре Кёнигсберга. Он был особенно примечателен своими многоэтажными зданиями фахверковой — с каркасами из прямых и наклонных балок — постройки и притулившимися к ним парусами грузовых и рыбацких корабликов. Уже в XIX веке Ластадия привлекала толпы туристов и художников своим средневековым колоритом. Сохранилось множество фотографий и живописных работ, запечатлевших этот район в первой половине XX столетия. К сожалению, только по ним мы теперь можем судить (и то весьма поверхностно) о том, что тянуло в Ластадию романтиков из Европы.
Тело святого Адальберта
К западу от Фишхаузена у небольшого поселка Тенкиттен стоит крест, поставленный когда-то в месте гибели святого Адальберта — первого миссионера-христианина, пробравшегося в X веке в языческую Пруссию. Правда, сначала — в 1424 году — здесь была поставлена часовня. Но во время урагана 1669 года она была разрушена, и о святом Адальберте в лютеранской Пруссии стали забывать. Однако политическая иммигрантка из Польши графиня Эльжбета Велькопольска, коротая свои диссидентские будни в Фишхаузене, от скуки неожиданно вспомнила, что, по преданию, именно в этом месте безвинно сложил голову весьма почитаемый католиками святой. Именно по ее просьбе прусскими властями на месте разрушенной часовни в 1831 году и был водружен сначала деревянный, а затем и железный девятиметровый крест. Стоял он вплоть до тех времен, пока в этих местах не появились строители коммунизма. Те, конечно, крест своротили. Но недавно усилиями краеведов и общественности крест, который в точности повторяет тот, что поставила польская графиня, был восстановлен, а о подвиге Адальберта, признаваемого святым мучеником как католиками, так и православными, заговорили опять.
Но поскольку канонизированная официальной историографией и церковью якобы правдивая история путешествия этого миссионера в Пруссию, его пребывания и гибели настолько полна логических неувязок и нелепиц, что сама похожа на миф, мы ее пересказывать не станем. Гораздо интереснее посмотреть на то, как преломились реальные факты в умах переселенцев-христиан, пришедших в Пруссию с запада Европы, и как менялось их мышление под влиянием местных традиций и верований. Вот что рассказывают саги Пруссии.
Как известно, проповедовать Адальберту довелось недолго. Пруссы почти сразу после высадки будущего святого мученика в Самбии изловили его и, не выслушав как следует Святого Писания (Адальберт, правда, изъяснялся на неведомом им языке — на латыни), отрубили ему голову. Однако Адальберт, недолго думая, подхватил голову под мышку и пошел дальше — нести слово Божье. Голова при этом, ни на миг не замолкая, пела псалмы и одним только этим сильно смущала умы пруссов, закосневших в своем язычестве. Не растерялись только самые свирепые из них — жрецы-вайделоты и витинги. Они изрубили Адальберта на мелкие куски, разбросали их по песчаному берегу и, довольные своим варварским поступком, разошлись по домам. А вечером на пустынном берегу куски святого стали сами собой сползаться в одно место. К утру все они срослись, и тело святого вновь обрело прежний облик. Не хватало только одного пальца. Как выяснилось впоследствии, палец этот отрубил один из прусских князей, увидев на нем золотой перстень. Кольцо он забрал себе, а выброшенный палец подхватил ястреб-перепелятник. Птица взлетела над морем, но, не удержав свою ношу, уронила палец в воду. Там его тут же проглотил лосось. Будь у этой рыбы немного больше ума, она бы этого не сделала. Ведь палец принадлежал святому человеку и так ярко светился в желудке лосося, что того было видно издалека. Он очень скоро попался рыбакам. Те оказались христианами и, разделав рыбину, быстро смекнули, что палец принадлежит не иначе как человеку святому, и рассказали о чуде польскому королю Болеславу Храброму. Король, глядя на их находку, сразу понял, что тот самый Адальберт, бывший пражский епископ, которого он так горячо отговаривал от похода в Пруссию, туда все-таки дошел. Зная, насколько пруссы жадны до денег, благочестивый и богобоязненный Болеслав решил выкупить у них тело святого. Те запросили ровно столько золота, сколько весил сам Адальберт. Пока они торговались, тело святого стерег огромный орел, отгоняя любопытствующих. В разных пересказах легенды срок этой вахты колеблется от одного месяца до сорока лет. В итоге Болеслав согласился на требования пруссов. О чем потом, правда, сильно пожалел: оказалось, что все золото Польши не смогло перевесить чашу весов, на которой лежал Адальберт. Но тут мимо прошла сирая старушка и добавила две денежки. Чаша с телом тут же взмыла вверх. Две монетки нищенки оказались ценнее золотых запасов целого государства. Такова мораль сей сказки.
На первый взгляд эта легенда — типичный образец раннехристианского мышления человека Средних веков, наивного и верящего более чудесам, чем реальным фактам. Но не все так просто.
Если вспомнить, что, согласно прусской мифологии, души мертвых уносил в Страну Предков ворон, называемый иносказательно «орел Пикола», то становится очевидным влияние на эту легенду прусских преданий. Это и орел, стерегущий незахороненный прах, и кажущаяся анекдотичность воссоединения разрубленных кусков тела Адальберта. Последнее — явные отголоски жреческих ритуалов прусских вайделотов. Есть достойные внимания свидетельства того, что, входя в экстаз от общения с богами, вайделот не только протыкал свое тело мечом в разных местах, но и отрубал от него части, вплоть до отсечения кисти или стопы, и потом приращивал их, не нанося себе в итоге ощутимого вреда. Есть упоминания и о том, как жрецы распарывали себе животы и потом, подобрав вывалившиеся кишки, как ни в чем не бывало вставали и невредимыми заканчивали ритуал. По рассказу очевидца, жрец одного из родов племени вармов, сидя в такой близости от священного костра, что трава вокруг него выгорела, с молитвами отрезал от себя куски мяса и раскидывал их в стороны, посвящая жертвы Перкуну, Потримпу и Пиколу. Затем он отделил голову и положил ее рядом с собой. Причем голова эта продолжала бормотать заклинания.