Страна Лимония
Шрифт:
— Не важно... Так вот, — продолжал распаляться Эммануил, — теперь наши ракеты будут ещё ядрёней, патаму чта...
— Он ракеты не делает, он учёный... — продолжал настаивать Герман, посматривая в сторону Андрея, который перестал вежливо улыбаться и стоял в полной растерянности. Ольга уже подбежала к хозяйке квартиры, чтобы предупредить возможный конфуз, но было поздно.
— ...патаму чта наш Эйнштейн изобрёл частицы, которые пролезают через туннель в запретную зону и, скатившись в квантовую яму, начинают сношаться с ядром, да так, что брызги летят на энергетический забор!
— Энергетический барьер... осколки, а не брызги! — схватившись за голову, простонал Герман, пытаясь поправить зарвавшегося музыканта.
— И за это — госпремию! — не унимался Эммануил. — Где справедливость? Я вообще пока в стройотряде был, в хлеву сношался... по уши в дерьме, а мне даже трудодни не закрыли! — нёс околесицу оратор.
— Эмми, дорогой, садись уже к роялю, — подскочила Наталья, — всем всё понятно, ты только не волнуйся. Вон и Геночка тебя ждёт, — указывая на своего мужа, ласково щебетала хозяйка. Генка Сытин спал, провалившись головой в открытое нутро пианино. — Гена! — будя супруга, крикнула Наташа, — сыграй нам Юнну Мориц про дырочку в правом боку. Её Оля очень любит!
Сытин ещё только пытался занять исходное положение, когда рядом упало тело виолончелиста, промахнувшегося при посадке. Вслед за этим в дверь позвонили. Толпа бросилась в прихожую. Вместе со свежестью новогодней ночи, густо замешенной на затхлых миазмах лестничной клетки, в открытых дверях появилась парочка молодых людей. «Миша! Иришка!» — заголосили встречающие. Яркий брюнет в длинном чёрном демисезонном пальто с непокрытой курчавой головой и вязанным белым шарфом, намотанном на шею, пропустил вперёд свою симпатичную спутницу в кроличьей шубе, шапке и муфте. В узкой и неудобной прихожей началось столпотворение. Скоро клубок молодых тел вкатился в квартиру. Впереди шествовал известный всему N-ску пианист Милославский. Следом, будто королева в окружении фрейлин, входила Ирина, нынешняя пассия маэстро.
— Миша, к столу или к роялю? — услужливо прощебетала Наталья, продолжая осыпать поцелуями свою подругу.
— Рояль и рюмку! — скомандовал Милославский. Толпа тут же сорвала с табурета уже было вновь задремавшего Сытина и отволокла под ёлку его, а затем и тело ранее почившего виолончелиста. Маэстро, настраиваясь и разогревая пальцы, сыграл что-то из Прокофьева, затем, подзуживаемый гостями, стал импровизировать на музыку из популярных фильмов. Толпа нестройно запела. Пели в основном девушки, мужская часть компании, позвякивая фужерами, тихо разбредалась по квартире. Герман в самом приподнятом настроении вернулся к дивану, но его место уже было занято.
— Привет! Меня зовут Герман, — втискиваясь боком в зазор между девушкой и диванным валиком, беззаботно произнёс он. — А вас — Ирина?
— Да. А вы кто?
— Друг Наташи и Гены, а также искренний почитатель талантов всей этой компании.
Ира и Герман ещё несколько минут обменивались дежурными фразами, пока их не позвали к столу. Вечер встречи старого Нового года официально начался. В мероприятиях не принимали участие только Гена Сытин и виолончелист Эммануил, которые мирно спали на маленьких подушках под ёлкой. Были тосты, был смех, разными голосами чревовещал чёрно-белый телевизор, хозяйка с подругами непрерывно курсировали между кухней и столовой. Всё как у всех. Про Эйнштейна и КГБ уже никто не вспоминал.
После ужина начались танцы. Ольга и Андрей уволокли упирающегося Милославского на кухню говорить «за жисть». Гости попеременно то скакали козлами под быструю музыку, то, прижавшись к партнёрам, вдохновенно переступали с ноги на ногу, изображая медленный танец. Герман уже был, что называется, подшофе и семенил ногами с большим изяществом. Несколько раз он танцевал с Ириной, которая ему, изрядно заправленному алкоголем, начинала всерьёз нравиться. Его вообще волновали все новые красивые женщины, хотя в большом подпитии могло потянуть на всё, что хоть чем-то их напоминало. Вот и сегодня ближе к полуночи его симпатии вдруг потеряли определённость и, подобно электронному облаку, расползлись между Иркой, Наташей — хозяйкой квартиры с её каким-то волшебно-податливым телом и даже старой подругой Ольгой. Герман томно кружился с женой утомлённого Сытина, не забывая «делать глазки» подружке маэстро, а также изредка бросать взгляды на кухню, где за дверным стеклом, излучая фарфоровое сияние, сидела его студенческая подруга.
Судя по всему, молодая чета физиков вконец задолбала маститого пианиста великосветским бредом. Изнывающий от патоки салонно-кухонной беседы Милославский с частотой, превышающей физиологическую потребность, выбегал в туалет, галантно прося «пардону» у собеседницы и грязно ругаясь перед спуском воды в унитаз. Тем не менее природная учтивость пианиста с пыточной неизбежностью возвращала его в «салон», где его уже ждали вопросы о философской подоплёке произведений Сартра, о треклятом Кафке, которого он не читал и читать никогда не собирался, о Бердслее, Сислее, Родене и Гогене. Особенно взбесило маститого пианиста замечание дотошного Андрея о неудачном «пиччикато» альта в последнем квартете под управлением Ростроповича. А когда он сообщил, что известный исполнитель скрадывает наслаждение от своей игры дурацкой, по мнение физика, манерой трясти челюстью, Милославский взорвался и... предложил выпить на брудершафт.
Между тем менее озабоченная высоким искусством основная часть компании пришла в совершенно романтическое расположение духа. Под расслабляющую медленную музыку Герман делил в танце Ирину и Наталью. Наконец хозяйка ушла на кухню поддерживать изнемогающего Милославского, а Ирина и Герман слились телами в непрерывном танце. Молодой человек, по своему обыкновению, нёс пургу на самые разные темы, рассказывал смешные истории из своей и чужой жизни. Он с притворной горечью повествовал, как у него уводили возлюбленных, как он падал в оркестровую яму, как сидел на гауптвахте, убегал из вытрезвителя и вправлял себе челюсть после соревнований по рукопашному бою. Наконец его новая пассия не выдержала:
— Слушай, Гера, а ты чего-нибудь героического про себя припомнить не можешь? Ну, или что-то про свои достижения или победы?
— Не-а! — беззаботно ответил счастливый и пьяный Герман. — Такого сразу не припомню, был один случай, когда разнимал дерущихся мужика и женщину, да и то стоило мне этого кобеля вырубить, как евоная стерва тут же мне рожу и расцарапала.
— Поня-а-атно, — протянула Ира. — Скажи тогда, почему ты нравишься женщинам и что они в тебе находят?
— Это у них надо спросить. А потом, каждый индивид имеет право на личные тайны. Я же не спрашиваю, почему от тебя разит ихтиоловой мазью и отчего у тебя из-под платья торчит комбинация.
— Ну, ты и хам! — отталкивая Германа, шёпотом закричала Ира, но вдруг спохватилась, судорожно обняла его за шею и, закатив глаза, впилась в охальника долгим проникающим поцелуем. Лучше бы она этого не делала. Напротив них диким вепрем стоял Миша Милославский. Герман косил на маэстро глазом, словно оправдываясь: «Что, мол, тут такого, видишь, брат, — она сама, я же — только из уважения». Для пущей убедительности притворщик даже опустил руки, откинув кисти ладошками книзу. Милославский, не дожидаясь окончания страстного поцелуя своей возлюбленной, круто развернулся, схватил в прихожей пальто с романтическим белым шарфом и захлопнул за собой дверь.