Страна Печалия

Софронов Вячеслав

— И как оно с молодой женой живется? Говорят, уже и дите у вас на свет явилось. Какое имя дали?

— Андреем нарекли, — широко улыбнулся бывший келейник.

— Имя хорошее, чего тут скажешь… А живете на что, коль ты у меня больше на службе не состоишь? Дитятку, поди, кормить надо, да и самому питаться…

Спиридон не знал, как отвечать на прямые вопросы владыки, и лишь громко засопел, не поднимая глаз. Да и что он мог ответить? Добрые люди помогали, кто чем мог. Летом по ночам разгружал торговые суда, да и здесь, на архиерейском дворе, работа разная для него находилась. Опять же Дарья

потихоньку подкармливала его с Лукерьей. Одним словом, жили тем, что Бог пошлет. Нельзя сказать, чтоб сытно, но и от голода не пухли. Понимал это и владыка, и ему стало жаль парня, да и его непутевую жену, давшую соблазнить себя, не подумав о том, что их ждет впереди. Но взять обратно к себе женатого человека келейником владыка при всем своем желании не мог, а потому спросил с жалостью в голосе:

— Ну, в кого ты такой уродился? Неужто худо тебе было при моей персоне состоять? Если когда и задавал тебе встрепку, то по делу, чтоб на пользу шло. Зато катался как сыр в масле. Вспомни, каким заморышем подобрал тебя, а ты вон, гляди-кася, вымахал, мужиком стал и забыл о моих заботах, своим скудным умишком жить решил… И как теперь поступить с тобой прикажешь?

— Простите, владыка, не хотел…

— Хотел — не хотел, а обратно жизнь не повернешь. Могу тебя конюхом определить или еще кем на черную работу. Так ведь не пойдешь?

Спиридон покачал головой, давая понять, что не согласен.

— Тогда тебе мой добрый совет — иди-ка ты лучше послушником в Знаменский монастырь. И кайся там, сколь сил хватит. Ты и так-то, как я замечал, в вере православной не шибко устойчив был, а теперь и вовсе не вижу раскаянья никакого. Так что иди в монастырь и замаливай там свои грехи, пока Господь тебя не простит…

Грех, он в человеке долго держится, сразу его вон не выгонишь, не замолишь…

— Как же я о том знать буду? — с удивлением спросил Спиридон.

— О чем знать? — удивился архиепископ.

— Так о том, что безгрешен стал? — чистосердечно пояснил свой вопрос бывший келейник.

От такого вопроса владыка громко рассмеялся. А поскольку смеялся он редко, считая, что человеку его сана делать это не положено, потому как грешно, то смех его больше походил на гусиное гоготание, словно он собирается сказать чего, но слова не находит, а лишь одно гыканье несется.

— Значит, желаешь знать, когда совсем безгрешным станешь? — спросил он. — Будто ангел небесный. Да? — добавил он с улыбочкой.

— Не знаю, — ответил вконец растерявшийся Спиридон, — ангелом стать у меня, верно, не выйдет…

И тут же добавил, поняв, что ляпнул несуразицу:

— Вы же сами говорили, мол, замаливать все грехи в монастыре следует…

— Говорил, — охотно согласился владыка, — без этого никак нельзя, для того и в монастырь идут, чтоб грехи людские замаливать.

— Это еще и за другого кого, что ли, молиться заставят? — вновь не понял слов своего наставника тот.

— Ну и темен ты, братец! Ой, темен! Откуда такие только берутся. А ты думал, в монастыре иноки только тем и заняты, что едят да спят? В молитве всё время свое проводят. И не только за себя, грешных, молитву Господу возносят, но и за весь мир людской. Так-то вон…

— Выходит, там жить постоянно следует? И

за порог ни ногой?

— Само собой, ежели только игумен не благословит и не направит куда по делу важному. А потом мигом обратно. И сызнова на молитву.

— И так каждый божий день, что ли? А в воскресные дни как? К семье отпускают?

— В праздничные и воскресные дни самая долгая молитва бывает. Забудь о семье, коль в Божьей обители оказался.

От таких слов Спиридон и вовсе растерялся. Он ожидал чего угодно, но только не отправки в монастырь, а потому с удивлением посмотрел на владыку и как-то по-детски спросил:

— А Лукерью с дитем мне куда девать? Бабу без мужика как можно оставлять? Да и мне без нее непривычно будет… Муж теперь, как-никак…

Владыка не выдержал и вновь расхохотался:

— Гы-гы, я как погляжу, умишка у тебя совсем не прибавилось, последний, что имел, и того скоро лишишься. Проживет твоя баба как-нибудь и без тебя. И ты без нее не помрешь. А через годик-другой игумен Павлиний тебя вразумит по-отечески, научит кое-чему, в вере укрепит, а там, глядишь, в дьяконы поставит, ежели грамоту осилишь…

Видать, Спиридон не сразу сообразил, что ему предлагает владыка, потому как широко открыл глаза и переспросил:

— Это кого же в дьяконы? Меня, что ли?!

— А ты хотел сразу в архиереи, или как? Еще выше? В митрополиты? — еще громче загоготал владыка. — Да, как погляжу у тебя губа не дура. Я тебе дело говорю, а ты упираешься, как бычок, которого от мамки тянут. Рано тебе жениться было. Рано! Пора еще не пришла. Вот ежели бы ты с самого начала подошел ко мне да и рассказал все, как на духу, я бы тебе добрый совет дал, как тебя быть дальше. Нечужой, чай, вон, сколько вместе прожили, всякое видел, пообтесался чуть, глядишь, дальше бы пошел служить по церковному делу. А ты что? Ребеночка родил и успокоился?! Вот те как… Тут особого ума не надо, чтоб ребеночка зачать. А потом что? Как растить его станешь? На какие шиши-коврижки? Поди, и сам не ведаешь?

— Так еще научусь, — горячо возразил Спиридон, — чем других хуже?

— Дураком ты был, дураком, как погляжу, и останешься, — махнул рукой в его сторону владыка. — А с дурной головы какой спрос? Пока все шишки на башку свою не соберешь да соплей на кулак не намотаешь, ничемушеньки не научишься. Так и быть, иди живи, как тебе душа велит. Считай, простил я тебя. Уж больно Дарья за тебя заступалась, умоляла не отрывать от молодой жены и оставить все как есть. А Дарья, она в жизни многое повидала, горюшка хлебнула, зря не присоветует. Вот ей и скажи спасибо, в ножки поклонись, как матери родной. А то… — владыка погрозил пальцем, — отправил бы тебя туда, где Макар телят не пас.

Какое-то время владыка молчал, думая о чем-то своем, Спиридону неведомом. Судя по всему, он все еще колебался: то ли примерно наказать бывшего келейника за ослушание, то ли отпустить с миром. Но потом доброе начало все же взяло верх, и он, подняв глаза на Спиридона, заговорил укоризненно:

— Ты, братец, пока в келейниках ходил, чуть ли не самым ближним человеком был для меня. До всяческих дел допущен, обо всем понятие имел. Откуда мне знать, что не начнешь болтать где ни попади всячину всяческую обо мне?